Франсуаза Фанфан

Мсье Ти налил вторую чашку кофе и рассказал сон, который видел этой ночью. Ему доставляло большое удовольствие каждое утро толковать символы и загадочные сцены, создаваемые его мозгом в состоянии сна.

Фанфан в свою очередь тоже рассказала о своем якобы сновидении.

– Мне приснился молодой человек, который ухаживал за мной, не открывал своей любви, и от этого выжидания его охватывал необыкновенный пыл, – начала она, глядя на меня.

Глаза ее как будто шептали мне, что никакого сна не было, просто она в такой форме выразила некое безымянное желание. Чем больше подробностей она приводила, тем больше это мое впечатление превращалось в уверенность, тем сильнее становилась моя бурная страсть к этой девушке, ибо она высказывала пожелание, эхом откликавшееся на мою самую заветную мечту: продолжать до бесконечности период, предшествующий признанию, жить асимптотической любовью.

Фанфан была той, кого я ждал с тринадцати лет.

Лора поблекла в моих глазах, но стремление к постоянству оставалось незыблемым.

С завтрака Фанфан ушла после первого блюда. Мсье Ти пояснил мне, что она жаждет общения и потому очень редко отказывается от приглашений. Часто завтракает в двух-трех местах в один и тот же день и час. Больше всего боится жить только одной жизнью. Она хотела бы каждый божий день вести двойное и тройное существование.

Мсье Ти объяснил мне также происхождение прозвища Фанфан, которая в официальных бумагах числилась как Франсуаза Соваж. Прозвище возникло не столько из-за того, что она в младенческом возрасте заикалась на первой букве своего христианского имени, сколько из-за озорства, бунтарского духа и пары черных сапог – трех примет Фанфана-Тюльпана.

Кроме того, прозвище состояло из повторения имени детеныша косули, [5] внешнее сходство с которым было явным.

Фанфан… это имя начало меня преследовать.

После завтрака позвонила Лора. Рассказала о том, как она накануне вечером разыграла подругу. Тайком забралась к ней под кровать в студенческом общежитии и дождалась, когда та ляжет спать; после того как девушка погасила настольную лампу, Лора положила руку ей на живот.

Та в страхе вскочила и завизжала так, что разбудила весь этаж. И Лора снова засмеялась в трубку.

Потом спросила, как я провожу время.

– Хорошо, хорошо… – отвечал я.

Она прошептала что-то о любви и повесила трубку.

Я был почти сердит на то, что у Лоры веселый нрав. Ее жизнерадостность и ее очарование вовсе не упрощали мою жизнь. Будь она строгой, властолюбивой и суровой, мне легче было бы оставить ее из-за Фанфан. Вести с ней совместную жизнь было все равно что плыть по спокойному морю на теплоходе, совершающем туристский рейс.

Но уже поднялся ветер.

Время после полудня я провел в одиночестве на пляже, лихорадочно размышляя. Замаскированное Пожелание Фанфан не давало мне покоя.

Впервые девушка высказала мнение, совпадающее с тем, что я носил в груди не один год.

Я испытывал искушение претворить в жизнь намек Фанфан. Это позволило бы мне сохранить в неприкосновенности основной капитал нашей зарождающейся любви и не нарушить данное самому себе слово оставаться верным Лоре до могилы. Только мне будет необходимо утвердиться в принципиальном воздержании, постоянно обуздывать свои порывы и никоим образом не допустить, чтобы Фанфан обрела уверенность в моей любви.

Но я знал, что на свою волю положиться не могу. Если я буду продолжать ухаживать за этой девушкой, моя решимость неизбежно подвергнется роковым колебаниям. Каким образом смогу я противостоять изо дня в день яростным желаниям, которые обязательно будут одолевать меня в ее присутствии?

Рано или поздно – возможно, гораздо раньше, чем я думаю, – я поддамся искушению и паду, дав волю своим чувствам.

Однако меня неодолимо влекла перспектива откладывать до бесконечности решающее объяснение. Я прекрасно понимал защитников куртуазной любви былых времен, они посвящали себя служению одной лишь даме, и их мужское достоинство определялось именно их сдержанностью. А полная власть над собственными плотскими вожделениями являлась главным доказательством пылкости их чувств.

План действий, который ловко подсказала мне Фанфан, как нельзя лучше соответствовал моим романтическим наклонностям. Еще в детстве я восхищался историческими личностями, которые сумели сделать свою судьбу похожей на вымысел. Библиотека моя состояла только из биографий государственных деятелей и выдающихся женщин, с которыми я сталкивался на страницах учебников истории. В день поступления в Политическую школу я смотрел на себя глазами моего будущего биографа, но уже через два месяца с огорчением убедился, что мое представление о политике было почерпнуто из художественной литературы и что школа готовила к практической карьере, а не к сказочным свершениям. Это разочарование укрепило мою решимость превратить в роман собственную повседневную жизнь. Хоть я и надеялся на мирное житье с Лорой, мне надо было урвать у жизни и свою долю страстей.

Чтобы наконец повстречаться с неслыханным, я не видел иного способа, кроме как ступить на путь, подсказанный мнимым сном Фанфан. Может, и есть что-то безумное в том, чтобы вечно откладывать минуту наслаждения, но разум представлялся мне весьма ограниченным по сравнению с чувствами – меня влекла бездна неувядающей страсти.

Если я приму такое решение, я буду мечтать лишь о том, чтобы обострить благосклонность, которую Фанфан, кажется, питает ко мне, и продлить сладостные мгновения, предшествующие объяснению в любви. Как хорошо, когда ждешь избавительного письма; тот миг, когда его распечатываешь, полон обещаний, которые, однако, жизнь едва ли сдержит, ибо грядущее бесконечное счастье – не что иное, как обманная мечта. Как бы я ни был счастлив с Лорой, я уже не трепетал при встрече с ней, как в те времена, когда я ухаживал за ней.

Тем не менее у меня не было намерения день за днем подавлять бессознательные порывы, способные смести самые благие намерения. В двадцать лет бывают чувственные импульсы, которые нельзя подавлять до бесконечности.

Более благоразумным я считал покинуть завтра утром эти места, как и собирался, и не искать встречи с этой девушкой, способной внести сумятицу в мой хорошо налаженный мирок. Я ненавидел Фанфан за то, что она так непосредственна и направляет свой корабль такой уверенной рукой. Пусть бы она была не такой красивой, не такой лучезарной и более фальшивой. Мне был омерзителен влюбленный безумец, которого она пробуждала во мне. Нет, я не дитя Вердело: я благоразумен, верен Лоре, прилежен в учебе, не мот и не пьяница. Я предпочитал забыть эту провозвестницу всяческих свобод, эту молодую женщину, смотревшую на жизнь как на большие каникулы.

Мне оставалось провести с ней под одной крышей вечер и ночь.

Фанфан явилась в гостиницу поздно вечером. На ней было платье в обтяжку с белоснежными кружевами, которое подчеркивало совершенство ее форм. Она была не из тех женщин, лаская которых ощущаешь под рукой пустоту: все округлости были упругими и плотными, но не содержали никакого намека на тучность.

Она пожелала познакомить нас с результатом своих последних съемок. Стала прилаживать к треноге проектор «Сюпер-8» уверенными движениями, не лишенными, однако, грации и кокетства. Она была само очарование, причем в ней не было и тени самоуверенности, часто сопровождающей редкую красоту. Во мне шевелилось темное желание овладеть ею, и я старался как-то замаскировать свои жадные взгляды.

Мод и мсье Ти заняли первый ряд, Каждый в своем кресле, а я сидел за ними на плетеном диване. Фанфан погасила свет.

Экран заполнили ужасные картины. В комнату ворвалась война. На фоне грязного, наводненного крысами укрепленного лагеря завязывалась нежная дружба двух солдат, по виду – уроженцев Южной Европы. Фильм поражал правдивостью. Актеры двигались на экране, как на настоящем поле боя, равнодушно ступая по трупам. Удивительно точная композиция. Задний план отработан так же тщательно, как и первый. Захватывающие сцены. Изумленный силой киноповествования, я спрашивал себя, как могла Фанфан заполучить такие декорации при своем рахитичном бюджете; но тут она включила свет.