Эротические страницы из жизни Фролова (СИ)

‒ И все?

‒ Все. Слез сразу и начал снимать презерватив. Так увлеченно, будто и забыл обо мне. Знаете, что он потом сделал? Поднял его так рукой и говорит: "Смотри, почти полный". Я чуть не задохнулась, сдерживая смех. Хотите верьте, хотите нет.

‒ А у него сильно стоял? ‒ без всякого стеснения поинтересовалась Светка.

‒ Да. Вполне дееспособный мужик. И презерватив был действительно почти на треть заполнен его выделениями. Он его так торжественно понес в туалет, что я таки не сдержалась ‒ прыснула в кулак. Он не услышал, уже в туалете был. А я сразу в ванную заскочила и закрылась. Попробовала рукой ‒ а у меня все почти сухо. Забыла, когда такое было после этого. И вообще, такое чувство, что ничего этого и не было. Даже после резиновых пальцев гинеколога остается ощущение, что там побывало что-то постороннее. А от него вообще ничего не осталось.

‒ Может, таким образом он берег тебя? Ну, я имею в виду твои чувства. Чтобы ты не сокрушалась потом от того, что изменяешь своему мужу. Удовлетворила, мол, по дружески, а на чувства, мол, ни ты, ни он и не посягали. Мне кажется, что я бы на его месте вполне мог поступить примерно так же, ‒ осторожно предположил Виктор.

‒ Ты так думаешь? ‒ озадаченно посмотрела на него Ирина.

‒ Не знаю. Просто предположение.

Она снова обратилась взглядом в потолок, а Светка с нескрываемым интересом уставилась на ее глаза, пытаясь, видимо, угадать, о чем она сейчас думает.

‒ Нет. Он бы потом себя иначе вел. Мы еще с полчаса сидели одетые. Его как подменили. Знаешь, что он чувствовал? Что наставил тебе рога. И именно от этого испытывал восторг. Не от меня самой, не от того, что меня трахнул ‒ слушайте, вот откуда это слово так прижилось, точнее и не скажешь ‒ а от того, что попользовался твоей собственностью. Витя, он не только так и не попытался снять с меня лифчик, ‒ даже не прикоснулся рукой к груди. Ему это было просто неинтересно. Я вообще была интересна ему прежде всего, как чужая собственность. Он обыкновенный примитивный баклажан. Вроде и инфантильным нельзя назвать ‒ по меньшей мере в физиологическом смысле. Но что-то такое в нем есть. Какой-то особенный ‒ чувственный, что ли ‒ инфантилизм.

‒ Не особенный. Судя по тому, что я слышал от многих мужчин ‒ это вполне обычный стереотип. Таких мужчин очень много. Может быть даже большинство. Может быть даже ‒ подавляющее.

‒ Бедная Настя. Ведь он и с нею был таким же ‒ я теперь в этом уверена. Вспоминаю их тогдашних и все больше в этом убеждаюсь. И ты тоже… Почему ты ее потом еще раз не вылюбил? По-настоящему, а не так, как той ночью… Подумаешь, верность мне сохранял… Ни я, ни Пашка тогда не догадались бы. Зато она хоть раз, хоть перед смертью почувствовала бы, что на самом деле в жизни бывает…

Она замолчала, поняв видимо, куда ее занесло в присутствии дочки. Но поправлять себя не стала. И отец с дочерью тоже замолкли, спрятавшись на время каждый в свои мысли.

Ирка как Ирка. Сначала уверяла дочку, что "не сможет при ней", а теперь такого наговорила, что не поймешь, как дальше себя вести. Впрочем…

‒ А я бы ему за "рога" в морду дала бы, ‒ внезапно возникла Светка.

‒ Он же не говорил так. Я просто почувствовала.

‒ Ну и что? Вот взяла бы и врезала ‒ как только почувствовала. Сковородкой, например. Ему помочь хотели, а он… Если еще раз станет клеиться, ты так и сделай. Или давай я, а? ‒ загорелась вдруг она.

‒ Что ‒ ты? ‒ чуть не испуганно спросила мать.

‒ Ну, врежу.

Ирка с недоумением уставилась на нее, а у самой в глазах забегали-заметались странные, явно позапрошлые мысли, будто она прозревать вдруг стала в какие-то только ей заметные закрома пространственно-временного континуума.

‒ Я… да, ты права… ‒ все еще сверкая бегающими в зрачках невидимыми зайчиками, забормотала она, ‒ я еще раз должна с ним трахнуться…

‒ Обойдешься, ‒ вежливо заметил муж. ‒ Достаточно с него и одного сеанса. И с тебя тоже.

Она повернулась к нему с таким удивленным выражением, будто он какую-то чепуху обронил.

‒ Ты помнишь их брачную ночь? ‒ неожиданно спросила она.

‒ В каком смысле?

‒ Они в час ночи ушли в свою комнату. А мы продолжали пьянствовать за столами. Помнишь?

Свадьбу они играли в доме родителей, ‒ вспомнил Виктор. ‒ Не дом, а домина. Двухэтажный. В том районе все такие ‒ там строилась для себя почти вся городская элита. Пашкин отец тогда был очень заметной фигурой в госадминистрации. А квартиру для сына устроил уже через месяц после свадьбы.

‒ Не помнишь, что ли? Как они уже через час вернулись? Вспомни, ‒ через один час!

‒ С какой стати я должен такое помнить? Не помню, конечно.

‒ А я его тогдашние глаза вспомнила так, будто сейчас вижу.

‒ И что же ты видишь?

‒ В них тогда только одно и было ‒ прости меня, Светка, я твоими словами, ‒ что он только что целку ей сбил. Ей-Богу, только это и было. Больше ничего. И веселился потом вместе со всеми вами до утра. Героем дня. А она сидела… как потерянная… и как бы счастливая… и я рядом с нею…

Да, именно так и было, ‒ теперь и он вспомнил.

‒ И потом, все три года… он ее страшно ревновал. Выслеживал даже. Я сама однажды видела ‒ и тут же ей сказала, а она даже радовалась: "Значит, любит", ‒ говорила. И искренне считала его настоящим мужчиной. А на самом деле он обворовал ее. Она так и не узнала, что означает "настоящий мужчина". Он вообще украл у нее эту часть жизни, понимаешь? Она о ней почти ничего так и не узнала. Безжалостно украл, пользуясь правом собственника. Сам-то он ‒ никакой. Жлоб. Баклажан***. Что он может дать, кроме семени? Ничего. Да и то, небось, в уме отсчитывает. И брать ничего по-настоящему не может. Не способен. Он и не знает, что брать-то нужно. Именно поэтому и ревновал. Боялся, что кто-то другой может взять. Сам не гам, но и другому не дам…

‒ Ир, о чем ты говоришь? Тебя дочка слушает.

‒ Пусть слышит. Сексуальная жизнь людей ‒ это огромное пространство, неимоверной глубины и высоты, бесконечное вширь, вдаль и наискось, наполненное удивительными радугами и сияниями, никогда вконец не исчерпываемыми ощущениями, чувствами и переживаниями… Изнутри оно пронизано собственной тайной, а снаружи… снаружи на него наложен запрет, ‒ вот такими, как Пашутин. Их, вероятно, и на самом деле большинство ‒ есть и было. Ничего, кроме банальной кроличьей механики им самим недоступно ‒ может, заговорены они кем-то сверху, может прокляты, может еще почему-то… Поэтому и делают все для того, чтобы скрыть от всех других то, чего сами не видят и никогда не увидят. Это они придумали частную собственность на женщину. Придумали срам. Сочинили порно. Тонкую и изящную пропаганду примитивизма во всем ‒ в чувствах, движениях, мотивах. Подмяли все это пространство под так называемую "любовь", которая в подавляющем большинстве на самом деле и не любовь вовсе, а узы ‒ скрепили в ЗАГСе или церкви актом на собственность и обозвали актом "вечной любви".

‒ Может, ее это как раз и устраивало. Что, разве только мужчины такими бывают?

‒ Не говори ерунды. Будто я Настю не знала… Может и бывают ‒ вот пусть таких и берут себе эти… баклажаны. Так нет же ‒ именно таких, как Настя и загребают.

‒ Не нужно так обобщать.

‒ Я не обобщаю. А если даже и обобщаю ‒ что, я не права? Да и не бывают. Пространство, о котором я говорю, происходит и исходит от женщины. Каждой, без исключения. Все женщины пропитаны эротикой. Мы из нее состоим. Потому и женщины. Даже так называемые холодные или фригидные ‒ они просто неразбуженые. Нужно только хотеть и уметь разбудить.

‒ Ты не права. В обобщениях. Во-первых ‒ в запретах и всём прочем, что ты перечислила, женщины принимают не меньшее участие. А может и большее. А во-вторых ‒ разве это не призвание именно женщины ‒ как продуцента эротического пространства ‒ разбудить мужчину и окунуть его в него?

Она удивленно вскинула на него глаза.

‒ Меня так ты разбудил.