Эротические страницы из жизни Фролова (СИ)

‒ Вот почему у тебя с Катькой так просто все произошло…

‒ Наверное. Тебе стыдно за меня?

‒ Нет. Совсем не стыдно. Любитесь. Когда захочешь.

‒ Я без тебя почему-то не хочу. А с тобой ‒ да. Особенно сейчас. После этого Пашки. Давай ее пригласим? Только без Витьки.

‒ У них же свадьба в субботу. И дети. Светланка все сразу поймет.

Легкая на помин дочка в это время заскреблась в дверь. Потом тихонько постучала и приоткрыла ее:

‒ Мам, пустИте меня, а?

‒ Чего тебе?

‒ Просто. Мне нужно к вам.

‒ Хорошо, заходи. Только ненадолго.

‒ Вы еще не полюбились? Тогда я подожду. А потом приду.

‒ Не полюбились, не полюбились… ‒ перекривила мать. ‒ Заходи сейчас.

‒ Не ворчи. Мне надо.

Она влезла между родителями, бесцеремонно растолкав их и освободив для себя место.

‒ Ну. Что? ‒ спросила Ирина, когда та улеглась.

‒ Что ‒ что? Рассказывай дальше.

‒ Что рассказывать?

‒ Про то, где и как ты сегодня была.

Ирка откинулась на спину и замолчала, уставившись неподвижным взглядом в потолок. И очень долго так молчала. И Светка застыла в неподвижности, еще и отца ладошкой за руку сдавила ‒ мол, не встревай, жди.

И та не выдержала:

‒ Я папе сегодня изменила с другим мужчиной.

‒ Но он же разрешил, ‒ тут же, без секундной паузы возразила дочь.

‒ Да.

‒ Значит не изменила. Рассказывай дальше. Не останавливайся.

‒ Светка, я не могу при тебе, понимаешь? Уйди. Папе я все скажу, а тебе не смогу. Не смогу и все. Он тебе потом сам перескажет.

Дочь обиженно шмыгнула носом и тут же привстала, собираясь последовать ее приказу. Но передумала. Снова легла, тесно прижавшись спиной к отцу и набросив на себя его руку.

‒ Я и папа ‒ это одно и то же. Я состою из его генов, поняла? Если уж ты считаешь, что изменила ему ‒ ну, ты так обмолвилась, ‒ значит ты изменила и мне. Ты понимаешь, о чем я? Рассказывай обоим.

Ирка сокрушенно вздохнула и закрыла глаза.

‒ Да. Помолчи немножко, ‒ посоветовала Светка. ‒ Привыкни ко мне. И ты, папа, тоже. А потом говорите мне все, как есть. Оба. И не пудрите мне мозги. Я знаю, что у вас последнее время что-то происходит. Очень серьезное. Такое, чего в других семьях не бывает. Но очень хорошее. Честное. Меня вы не обманете. Даже не пытайтесь. Ты же хочешь, чтобы я стала сильной, уверенной и независимой? Хочешь, ‒ ты говорила. Значит, я должна продолжать вас. Со всем тем, что произошло с вами. Со всеми удачами и неудачами, достижениями и ошибками. Я должна все знать. А ты па, кстати, потом расскажешь, куда вчера ездил. Ты приехал весь в женщине. С головы до ног. И не сочиняй, что это была Катя. Это совсем другая. Я ее еще не знаю.

‒ Ладно, ‒ согласился отец. ‒ Только не налетай на маму. Сначала меня послушай. Ты уже знаешь, Пашутин ‒ это муж погибшей десять лет назад маминой подруги…

И он рассказал вкратце об их отношениях с Пашутиными, а потом подробнее о том, как нечаянно залез на Настю и как они с нею как бы изменили и маме, и Пашке. И как он нес в себе все эти годы чувство вины перед обоими. И о том, что происходило с Пашкой после Настиной гибели. И о том, каким тот стал неуклюжим и неудачливым. И что мама его пожалела ‒ еще раньше, потому что была подругой его жены ‒ настоящей и единственной, и сейчас, сегодня, согласилась снова поддержать его своим самым близким участием, потому что ему очень плохо. И он, Виктор, разрешил и даже посоветовал ей это сделать, а сам не только не осудил, а наоборот, почувствовал какое-то облегчение…

И мать дополнила его рассказ подробностями из нынешней Пашкиной жизни. И о том, как она разрешила ему целовать свою грудь после гибели Насти. И о том, как и зачем он просил ее прийти к нему домой сейчас. И почему она пошла.

‒ И ты ему дала?

‒ Да.

‒ Сильно хотела?

‒ Нет. Я его почти совсем не хотела. Какой-то интерес был вначале ‒ ну, типа того ‒ как он поведет себя, как он вообще это делает, что именно я могу с ним почувствовать не так, как с твоим папой… И что чувствовала с ним Настя ‒ это было особенно интересно, мы ведь с нею были очень близкими подругами, знали друг о дружке почти все. Но потом и этот интерес улетучился. Он какой-то… совсем чужой. Из другой жизни. Я теперь недоумеваю, как Настя с ним могла целые три года…

‒ Может потому, что она не знала никого другого, ‒ вставил Виктор.

‒ Наверное, ‒ согласилась она.

‒ А он тебя сильно хотел? ‒ снова перехватила инициативу Светка.

‒ Да. Очень. Но не в том смысле, в каком мы это понимаем с папой. Дрожал. Как-то резко и нетерпеливо дергался. Придавил меня локтем нечаянно, вот сюда. Суматошно спешил.

‒ Подожди. Давай с самого начала. Как ты только пришла. Или ты уже папе рассказывала?

‒ Нет. Мы о другом говорили.

‒ Тогда давай.

‒ Ну, он сразу засуетился, стал выставлять на стол шампанское, конфеты, фрукты. Очень обрадовался ‒ видно, сомневался, что я все-таки приду. Стал говорить о Насте. Он ее до сих пор любит. По-своему, конечно. Слов таких не было, но я это поняла совершенно определенно. Меня поначалу очень боялся ‒ не знал, как я буду себя вести. Несмотря на то, что я ведь пришла в ответ на предложение явно не двусмысленное. Руки его дрожали ‒ так, знаешь, мелко-мелко, почти незаметно. Мы за столом почти два часа просидели и они у него все время такими были. Говорили о разном, а думали непрерывно только об одном. И я за эти два часа несколько раз меняла решение ‒ то собиралась немедленно уйти, то сама раздеться и обнять, то отсидеть до полдевятого и вежливо распрощаться…

‒ А как на самом деле это произошло? ‒ заторопила дочь, поскольку Ирина замолчала и о чем-то задумалась.

‒ Дождалась момента, когда могла ему как бы уступить. Он к этому времени совсем меня разжалобил. Сетовал, что никто его не понимает. Что он уже полгода не видел голой женщины ‒ а сам так хочет, что с ума можно сойти. Что ни с кем надолго не получается, хотя он и старается быть хорошим. И готов на все, чтобы сделать женщину счастливой. И даже перечислял, что именно ‒ но все такое, что смешно, ей-Богу, за ним повторять.

‒ Ну и?

‒ Подполз ко мне на коленях и зарылся в юбке. Тогда я и решила как бы уступить. Но уступать не пришлось, поскольку дальше он ничего не предпринимал. Ждал. Я вначале подумала, что от несмелости. Погладила его по голове. Прижала к животу. Стянула с себя блузку. А он поднял голову, только когда я начала вставать со стула. Увидел, что я в одном лифчике и стал сам лихорадочно раздеваться. Понял, что я уже согласна…

Она вздохнула.

‒ Все рассказывай, ‒ тихо потребовала Светка.

‒ Разделся совсем, а потом вкрадчиво провозгласил: "Ты не бойся, я с презервативом". И стал натягивать его на себя. А я сижу на диване, как дура, и смотрю. Когда, наконец, одел, на меня уставился ‒ мол, почему это я дальше не раздеваюсь. Я и поняла тогда, что никакой несмелости в нем нет. И стыдливости тоже. Это совсем другое. Будь он действительно стыдливым и несмелым, я бы ему, наверное, по-настоящему отдалась. Впрочем, с ним это невозможно и по другим причинам.

‒ Что значит ‒ по-настоящему?

‒ Ну, целовала бы. Обнимала. Активничала. А так ‒ отлежала под ним, как тюфяк…

‒ Нет, подожди. Не забегай вперед. Давай, как вы начали.

‒ Сняла я юбку. Сама. А он стоит, в трусы уставился. Те, прозрачные. Как бы изучает, поскольку давно не видел. Сняла и трусы. Села. И он ждет, ‒ ждет, когда лягу. Легла. Диван у него широкий, а спинка низкая. Смотрю ‒ он примеривается, как ему на меня лечь. Сейчас, думаю, ляжет, да не туда, куда надо. Дрожит, дергается, а ведет себя так, будто это я должна ему подставляться. Чтобы ему удобно было. Я и подставилась ‒ задрала ногу на спинку дивана, а вторую откинула, чтобы он коленкой не наступил. А сама уже думаю ‒ давай скорее все делай и кончай, ну тебя в баню. Муж покойной подруги. Вот тут он сразу и навалился. Слушайте, мне просто неприятно это вспоминать. Сама же ему дала и так теперь неприятно. Честное слово. Он как кролик отмахал задницей десять минут, потом закряхтел и кончил. Я ничего не почувствовала. Вообще ничего, ‒ даже неприятного. Это сейчас вспоминать противно, а тогда даже этого не было. Только в самом конце вдруг ревность охватила: с какой это стати я отдаю ему тело, принадлежащее моему мужу? Хотела было выскользнуть, а он оказывается уже и кончил. И сам выскальзывает. Ну и черт с тобой, думаю, ‒ слава Богу, что хоть в резину, а не в меня.