Вкус любви

В этой песне есть все. Синтетический истеричный фон, посреди которого звучит слишком живой голос Джарвиса Кокера, словно с трудом подчиняющийся ритму; пронзительный переход и припев в совершенно другой, возбуждающей манере. Слушая ее в том состоянии, которое он описывает, начинаешь чувствовать себя не так одиноко. Но в нормальном состоянии одна только музыка с новой силой напомнит о том, как мне было плохо. Надеюсь, я не буду убиваться все три минуты сорок четыре секунды, но именно благодаря этому чуду, рождаемому песней, я питаю такую безумную любовь к словам. Я считаю изумительной их способность вызывать в нужных дозах отвращение или радость. Черт! Абсолютное понимание этой песни, гениальная проницательность слов вызывает у меня слезы. И кто возвращается на своем черном боевом коне, как только я делаю такое головокружительное открытие? Кто внезапно выплывает из полузабвения, в которое его повергли месяцы молчания? Поскольку есть все же в мире один человек, присутствие которого я могла бы сейчас вынести, и с кем сумела бы хоть немного забыть, что сегодня, именно в эту минуту, мне ужасно плохо. Месье обнял бы меня, и впервые его манера кичиться тем, что он все уже знает, что пережил это раньше, чем я, перестанет меня раздражать и вызовет чувство успокоения.

Я смогу повторять «мне плохо, мне плохо» до тех пор, пока мне не станет лучше или пока я не свалюсь с ног от усталости, и я уверена: увидев мое состояние, Месье поймет меня и не сделает ни одного обидного комментария. Месье знает цену любопытству. Я расскажу ему о «Баре „Италия“», звучащем в этом невыносимом темпе, который невозможно обуздать, и он будет гладить меня по волосам, чтобы успокоить, и в последнем припеве мы ощутим ту же счастливую дрожь, что и при чтении «Лона Ирены».

Как же мне надоели эти фантазии.

Я несколько раз вспоминала о нем вчера. Было очень холодно, и я вышла из «Барона», повиснув на Оливье Дестеле — в буквальном смысле; иными словами, он тащил меня на себе.

На часах — четыре часа утра, Париж выглядит пустым и грязным, но, глядя на небо, можно представить себя в рекламе «Шанель» с Эстеллой Уоррен. Я никогда еще не бывала в таком состоянии, чувствуя себя то безумно счастливой, то очень несчастной. Я задыхалась, словно перед смертью, и каждое слово приходилось делить на три слога. Я все время боялась описаться и то и дело останавливалась посреди улицы, за какой-нибудь заснеженной машиной, но сидя на корточках со спущенными трусами в отчаянии смотрела на Оливье, спрашивая у него, почему не могу пописать, почему, почему? И он спокойно, со взглядом, который в подобной ситуации я хотела бы видеть у Месье, объяснял мне, что это нормально. Что я пописаю позже. Все это он произносил с похотливостью, которая вызывала во мне отвращение и подстегивала кровь, поскольку, не испытывая к нему ни малейшего влечения, равно как и желания секса, я, словно в воздухе, нуждалась в какой-нибудь значимой сцене, в стиле «Мадам Эдварда».

Я почти сидела голой задницей в снегу, прикрывшись своим черным пальто, подняв капюшон, — согласитесь, было заманчиво провести параллель.

Оливье вел меня к машине, но каждые три шага я останавливалась, чтобы задать ему какой-нибудь нелепый вопрос или потребовать обещаний, которые мне были совершенно не нужны, — понимал ли он? Это было моей дилеммой. Я рассказывала ему свою жизнь в самых интимных подробностях, шатаясь у его плеча, будучи уверенной: несмотря на все, что отдаляет меня от него, на все, что меня отталкивает в нем, Оливье понимает меня лучше других.

Иногда отвращение, которое я к нему испытывала, заставляло меня на несколько секунд зачарованно замирать. Эйфория превращала все эти ощущения в поистине космические эксперименты: определенное знание такого типа мужчины и его извращений доставляло мне нездоровое удовольствие, и я испытывала острое головокружение от своего падения. На повороте улицы я прислонилась к дому, раздвинула ноги и подняла юбку, велев Дестелю лизать меня прямо здесь и сейчас. Невозможно описать, что было в его взгляде, когда он ответил мне отказом. Он улыбался. Мне это нравилось. Мне бы понравился любой, самый грязный, самый ошеломляющий разврат.

Когда мы шли мимо автобусной остановки, все изменилось. Я беседовала с ним, как с близким другом, и прямо посреди фразы на какую-то очень личную тему внезапно утратила всякую мотивацию, всякое желание продолжать разговор и вообще находиться рядом с этим мужчиной. Я видела, как на нас смотрят люди: шла стиснув зубы с видом пятнадцатилетней девчонки, на слишком высоких каблуках, а Оливье, в своем костюме, длинном пальто, выглядел словно мой отец, как сам дьявол.

Я не понимала, зачем рассказала ему столько сокровенных вещей о себе. От тоски мне хотелось умереть прямо посреди улицы. И когда я добралась до самого дна, сильнейший всплеск адреналина снова вытолкнул меня на поверхность, и я принялась с удвоенным энтузиазмом выкладывать ему все свои тайны, будто какие-нибудь пустяки, прерывисто дыша, как шлюха во время секса. Я снова была в миноре, когда Оливье прошептал мне в машине:

— Мы созданы друг для друга. Вы прекрасно это знаете, Элли. (Потому что я попросила его называть меня на «вы», словно в каком-нибудь любовном романе.)

Я выдавила из себя кислую улыбку и подумала: «Месье, Месье, Месье» так энергично, что он наверняка проснулся посреди ночи, сам не зная почему. Я верю в подобные вещи. Верю и знаю, потому что сразу после этого все стало совершенно невыносимым, словно он видел меня стоящей на четвереньках на диване Оливье, превращающей в нелепые «Да» свои позывы к зевоте, слишком пьяной, чтобы возбудиться, с одним порванным чулком, с другим — съехавшим на лодыжку. Словно мне было мало моего возмутившегося сверх-Я, каждое мое движение проходило через воображаемую цензуру Месье, вздыхающего: «Элли, ну что ты тут делаешь? Мало того что этот парень извращенец и тяжелая гиря, специально созданная, чтобы утащить тебя на самое дно, мало того что ты дошла до опасной грани, как крыса в крошечной клетке, готовая отгрызть собственные лапки, — это безвкусное зрелище просто внушает отвращение. Тебя можно разместить на сайте для придурков с увлекательной подписью под фотографией: „Маленькая пьяная шлюшка дает себя трахать как попало“, а в комментариях напишут: „бедняжка“ или „впечатляет“. Я действительно беспокоюсь о тебе, Элли. Разве я не сказал тебе в день твоего рождения, когда мы сидели в моей машине: „Береги себя“? А ты мне ответила, вздернув свой милый маленький подбородок: „Не понимаю, почему ты обо мне беспокоишься. Ты мне не звонишь, мы больше не видимся“. Ты упрямилась, словно не понимала, в чем дело, но ты все прекрасно знаешь, вот почему я беспокоюсь о тебе. Потому что я предчувствовал подобную сцену, о которой ты жалеешь, и твои сожаления хуже всего. От тебя за версту несет мужчиной, который совершенно не знает, что тебе нужно, и которого тебе даже не хочется ничему учить. Я понял это по тому, как ты вздрогнула, когда я назвал тебя „моя любимая девочка“, словно ты считала совершенно немыслимым, что, вопреки всему, я могу по-прежнему тебя любить. Я говорил тебе о взгляде зверька, которого убивают, об этом затуманенном взоре, появляющемся на твоем лице, когда я вхожу в тебя и ты перестаешь двигаться. Ты смотришь на него таким же взглядом, принадлежащим мне, ты позволяешь этому придурку извиваться над тобой и шептать тебе в ухо омерзительные слова, называть тебя „милой“, даже если это вызывает у тебя гримасу, заставляя отворачиваться как можно дальше, — и как он не может этого понять, Элли? Какое безумное ослепление не дает ему видеть твою напряженность и то, как ты терпишь каждый его поцелуй? Ты ненавидишь его так сильно, что он должен это чувствовать, ты бы такое почувствовала — разве нет? Может, он просто считает тебя ненормальной? Неужели можно быть таким глупцом? Мне кажется, дело здесь в другом: возможно, он давно понял, как сильно ты его ненавидишь, но ему на это плевать. Пока ты не прокричишь ему это в лицо, он будет играть в твою игру и отвечать на все твои лживые крики, на все твои притворные спазмы. А ты не из тех, кто кричит. Ты терпеливо ждешь, когда все закончится, а после всего пишешь о нем, об этом посредственном ничтожестве, этом омерзительном зануде.