Ген дракона (ЛП)

Я никогда не выбрасывала эту записку, и годы спустя, на похоронах моей мамы, я держала ее в руке всю службу. Я даже не знаю, почему. Это казалось правильным, или важным, или что-то в этом роде.

В подростковом возрасте моя мама была, может быть, менее «слегка ласковой», чем в детстве, но она все еще не часто поднимала голос. Мы просто немного говорили. У меня было ощущение, что она «отдаляется». Мама послушно присутствовала на всех моих танцевальных концертах и гимнастических встречах, и после этого она всегда говорила как я хорошо выступила или что-то в этом роде, прежде чем мимолетно улыбалась мне. Всегда была очень вежлива. Она всегда покорно делала кексы или что-то еще для всех продаж выпечки гимнастической команды.

К этому времени моего отца уже не было, он умер от внезапного обширного инфаркта, когда мне было семь. Это было довольно рано для меня, чтобы иметь хотя бы несколько конкретных воспоминаний о нем. Я помнила, что он был рядом, и смутно помнила, как выглядел, но не могла его вспомнить. Я не могла вспомнить, чтобы он обнимал меня, или играл со мной, или что-то в этом роде. Не могла вспомнить, чтобы он вообще разговаривал со мной.

Мое самое яркое воспоминание о нем на самом деле было не о нем. Это случилось на его похоронах, когда он лежал замерзший и окоченевший в открытом гробу. Мужчина, с которым он работал, пришел в похоронное бюро вместе с женой и двумя дочерями. Во время посещения у нас с дочерями было печенье и лимонад в маленькой комнате, заполненной фальшивыми цветами, которую жена похоронного директора называла «комнатой для людей, чтобы грустить в одиночестве, или для детей, чтобы не грустить и чуть-чуть поиграть» или что-то в этом роде.

Во всяком случае, комната была достаточно далеко от здания часовни, чтобы дети не могли быть услышаны, если они хотели играть, и в конце концов, коллега моего отца присоединился ко мне и его двум дочерям десятилетнего возраста. Одна из девочек принесла карточную игру «Поймай рыбку», и мы сыграли несколько игр, а затем отец, которого звали мистер Декер, показал несколько фокусов с картами, которые рассмешили всех нас.

Этот смех заставил меня немного покрасоваться, и я сделала импровизированное балетное представление, вертясь среди всех поддельных цветов в моем черном бархатном платье. Девушки хлопали и аплодировали, и мистер Декер сказал:

— Браво! Браво! Красиво! — как только я станцевала, мы поели печенья, и выпили лимонада, а потом играли в настольную игру, которую принесла жена директора похоронного бюро.

Игра была немного сложной для моего возраста, но мистер Декер позволил мне выиграть, что взволновало меня. Затем его дочери обняли меня, и он обнял меня, сказав мне, что я такая «замечательная, особенная и умная», — слова, которые я никогда не забуду. Затем он дал мне две двадцатидолларовые купюры, чтобы купить игрушки, и его дочери дали мне свою колоду карт «Поймай рыбку».

Позже, во время похорон моего отца, я горько плакала, потому, что мистер Декер и его семья покинули похоронное бюро, и я не знала, увижу ли я когда-нибудь мистера Декера снова, чего никогда не делала. После службы несколько коллег и друзей моего отца отметили, что я была такой «милой девочкой», которая так сильно плакала из-за потери отца.

В эти годы взросления у меня была подруга Крисси, которая тоже была единственным ребенком и тоже удочерена. Крисси была коренной американкой, с темными, блестящими волосами и медной кожей, и ее родители были с очень светлой кожей и волосами. Мы с Крисси были буквально в седьмом классе, когда нас впервые осенило, что ее могли удочерить. Когда она рассказала мне о своих новых подозрениях, и когда я поняла, что она, вероятно, права, я рассказала ей свой секрет — что меня тоже удочерили. Она спросила меня, когда мама рассказала, а я ответила, что никогда не говорила.

— Я просто знаю.

Это, несмотря на то, что у меня голубые глаза и светлые волосы, как и у моих родителей.

На каждом семейном обеде, за которым я присутствовала в их доме, родители Крисси произносили одну и ту же молитву перед едой.

— Боже, во-первых, мы благодарим тебя за то, что подарил нам нашу драгоценную дочь, Крисси, — начал отец Крисси. — Спасибо, что дал ей жизнь, и благословил нас ею.

— Да, Боже, — тихо кивала мама Крисси, закрыв глаза. — Спасибо, что ответил на наши молитвы.

Крисси, наконец, отправилась к родителям с подозрениями об удочерении в конце нашего седьмого класса, и они подтвердили, что она действительно была удочерена или «родилась не из моего тела, а из моего сердца», как Крисси говорила мне по телефону, что ее мама сказала.

На следующий день в школе я спросила Крисси, все ли с ней в порядке, и она сказала:

— Да, — пожимая плечами. — Это действительно было не так уж и важно. Я всегда знала, что мои родители — мои «настоящие» родители, и теперь я не чувствую себя иначе. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Моя мама не подтвердила мое удочерение, пока я не стала старше седьмого класса. Когда она умирала в больнице после нападения «Порожденных кровью» на Моксон во время войны, падая и теряя сознание с многочисленными переломами костей, тяжелыми внутренними травмами и трубкой в горле, ей удалось нацарапать записку мне на большой желтой бумаге из блокнота. «Тебя удочерили».

Чувствуя, что я должна быть более эмоциональной, чем была, кивнула.

— Я знаю.

Она не была удивлена моим ответом, и нацарапала еще одну записку. «Информация о твоих родителях… большая белая папка… Нижний ящик стола в моем офисе. Письмо от меня тоже в ящике стола».

Ее просторный домашний офис был единственной частью дома, не разрушенной падающим мертвым драконом «АСШП», которого кровавый дракон, по-видимому, убил прямо над домом, почти, как будто намеренно желая нанести больший ущерб, причинив вред любым жителям внутри.

В ответ на замечание моей мамы о файле, я сказала хорошо, и она нацарапала несколько строк. «Тебе не нужно читать информацию в файле. Это не хорошо. Это не сделает тебя счастливой. Подумай, прежде чем читать, или просто уничтожь».

Я согласилась, и мама замолчала, опустив карандаш и блокнот. Частично откинувшись на спинку кровати, она перевела взгляд с моего лица на подножие кровати, и ее глаза медленно закрылись. Несколько мгновений спустя, когда я подумала, что она, возможно, заснула или снова потеряла сознание, мама открыла глаза, снова подняла карандаш и подушку, и начала писать еще одну записку, которая, как я знала, должна была быть трудной для нее, мягко говоря, даже для того, чтобы она могла оставаться достаточно бдительной, чтобы выполнить эту задачу. Ее руки и ладони, казалось, были единственными частями ее тела, не ушибленными или сломанными.

Когда она показала мне два слова, которые только что написала, у меня образовался ком в горле, впервые с момента прибытия в больницу.

«Прости меня».

С трудом проглотив комок, мне удалось спросить ее, за что она извиняется, и она написала еще три слова.

«Я не знаю».

Не желая давить на нее или расстраивать, я была готова оставить все как есть, но вскоре она написала еще одно слово.

«За все».

После попытки проглотить еще один комок в горле без особого успеха я сказала ей, что все в порядке.

— Тебе не за что извиняться.

С уже закрытыми глазами, она кивнула головой.

Может быть, минуту, пока вокруг нас ритмично гудели машины, я просто смотрела, как она отдыхает, изучая ее мягко выровненное лицо, которое было в форме сердца, как и мое. Проспав всю ночь, я как раз думала о том, чтобы закрыть глаза, когда она снова открыла свои, нащупала карандаш и начала писать еще одну записку. Это заняло у нее немного больше времени, и было намного неряшливее, чем другие, что свидетельствует о том, что она быстро теряет силу.

«В тот день, когда ты начала ходить в детский сад… я отвела тебя, а потом вернулась к преподаванию в колледже, и я скучала по тебе».