Любимый ученик Мехмед (СИ)

— Что ж, я дам тебе совет. Поскольку поездка на верблюжьи бои не является частью обучения, тебе не обязательно спрашивать разрешения. Конечно, следовало бы, но это не обязательно.

— Благодарю, почтеннейший господин, — Андреас поклонился, — я всецело полагаюсь на этот совет, данный опытным человеком.

— Я скажу, чтобы тебе дали коня для этой поездки, — продолжал дворцовый чиновник. — И также скажу слугам, что они должны кормить тебя и устраивать на ночлег в одном из шатров принца.

— Благодарю, почтеннейший господин, — Андреас снова поклонился.

— Однако не советую тебе сердить многоуважаемого муллу, — строго предупредил распорядитель. — Если он, увидев тебя, повелит тебе вернуться, тебе придётся вернуться немедленно. Не вздумай спорить с ним и уж тем более ссылаться на меня. Оказывать тебе покровительство я не намерен.

— Ещё раз благодарю почтеннейшего господина за совет и за помощь, — Андреас поклонился в третий раз.

— Я помогаю не тебе, а принцу, — сухо ответил чиновник. — Надеюсь, принц со временем оценит это.

И вот теперь молодой грек, восседая на коне, полученном по указанию главного распорядителя, следовал за повозками и, можно сказать, прятался за ними. Очень не хотелось возвращаться в город, не проведя на празднике ни часа. Вот почему Андреас на время поездки отказался от привычки носить светлое и облачился в чёрную одежду, нарочно купленную, чтобы не выделяться в толпе слуг. Лишь чёрная шапка с оторочкой из лисьего меха, надетая вместо чалмы, отличала грека от них.

Время от времени к Андреасу подъезжал Мехмед и, перекинувшись с учителем несколькими фразами, возвращался на своё место рядом с ничего не подозревавшим муллой. Принц коварно пользовался тем, что благодаря урокам воинского дела очень хорошо держался в седле, а мулла, обычно проводивший время за чтением, ездил гораздо хуже. Понимая, что неумелому всаднику трудно поднять коня в галоп, ученик то и дело срывался с места, а мулла даже не пытался ехать следом.

— Я сейчас вернусь! — кричал Мехмед и делал вид, что устал ехать медленно, поэтому объезжает свой караван, но на самом деле мчался в хвост каравана лишь затем, чтобы несколько минут побеседовать с учителем греческого.

— А что мы станем делать, когда приедем? — весело спросил Андреас по-гречески, когда мальчик в очередной раз подлетел к нему на резвом коне. — Я найду себе место в сторонке, а ты будешь убегать ко мне каждые полчаса?

— Может, и так, — весело улыбался Мехмед. — Поэтому, когда начнутся поединки верблюдов, не уходи далеко, будь поблизости от меня.

К вечеру серая пелена на небе начала рассеиваться. В прорехах между облаками показалось голубое небо, окрашенное золотым светом заходящего солнца.

Сумерки сгущались, но к тому времени принц и вся его свита уже добрались до места, где завтра должен был начаться праздник. Огромный шумный и пёстрый лагерь раскинулся посреди равнины, упираясь краями в ближайшие холмы, а в центре осталась большая огороженная площадка в форме почти правильного круга.

Андреас, внимательно выслушав все пояснения Мехмеда, уже представлял, как завтра с самого раннего утра на эту площадку начнут выводить верблюдов — не больше одной пары за раз, и пока поединок той пары не закончится, следующую не выведут.

Учитывая среднюю продолжительность поединка — не более четверти часа — нетрудно было подсчитать, что за один день могло состояться около двадцати пяти боёв. Кому с кем тягаться, определял жребий, но также существовало правило, что верблюд в течение дня может участвовать лишь в одном поединке.

Также со слов принца Андреас знал, что верблюды сами по себе считались весьма мирными животными. Лишь в середине зимы, когда начинался период размножения, самцы становились злыми, да и то не все. Большинство лишь проявляли беспокойство, не стремясь начать схватку. Вот почему воинственные верблюды считались особенными среди собратьев. Таких верблюдов растили отдельно и воспитывали специальным образом. Их желание меряться силой всячески поощрялось и поддерживалось. Самых воинственных очень ценили, как и их потомство, ведь победителем очередных состязаний обычно оказывался сын кого-то из прежних вояк.

А ещё принц рассказал, что верблюдов, дабы различать их во время поединка, обряжали в яркие попоны, и чем больше одна попона отличалась от других, тем считалось лучше. Нередко на попоне даже помещались имена предков верблюда, если эти предки были известными бойцами, но разобрать написанное могли разве что те зрители, которые находились ближе всех к ограде.

Мехмед, разумеется, прекрасно мог всё прочитать, ведь ему как наместнику Манисы полагалось сидеть возле ограды на почётном месте под навесом, и этот навес — зелёный — Мехмедовы слуги начали устанавливать ещё с вечера.

Под зелёной полотняной крышей устроили широкий и высокий помост, застланный коврами и рассчитанный на то, чтобы там могли усесться несколько человек, а пока челядь занималась установкой шатров принца, сам принц, усевшись под навесом на помосте, принимал знатных гостей, которые то и дело приходили выразить своё почтение.

Пришедшие надеялись, что получат приглашение завтра сесть рядом с Мехмедом, но тот никого прямо не приглашал. Лишь иногда, если мулла, сидевший под тем же навесом, вмешивался и называл очередного гостя «очень достойным», наследник престола мог дать пришедшему надежду:

— Возможно, я приглашу тебя завтра для беседы, — однако слово «возможно» ни к чему не обязывало.

— Мехмед Челеби, будь милостив, — настаивал мулла, но принц повторял:

— Завтра посмотрим.

Церемония приветствий, которую скрытно наблюдал Андреас, обещала растянуться очень надолго, поэтому тайный наблюдатель отправился бродить по лагерю.

Теперь, когда сумерки совсем сгустились, всё вокруг освещалось лишь кострами, на которых готовилось мясо, издававшее пряно-горелый запах, иногда перебивавшийся запахом дыма, пота и свежего помёта животных.

«Обычный лагерь восточных варваров», — подумал грек, но без неприязни. Такая обстановка привлекала его, как любая новизна привлекает путешественника. Да и как могло не нравиться Андреасу то, что нравилось Мехмеду!

Лагерь под открытым небом, куда принц так стремился последние недели, просто не мог вызывать у Андреаса отторжение. И, тем не менее, грек не чувствовал себя здесь своим человеком. Он ощущал себя чужестранцем, несмотря на то, что провёл в Турции первые восемнадцать лет жизни.

Андреас хотел бы сродниться с этой страной больше, но знал, что никогда не сможет. Греки и турки казались слишком разными. Лишь в отношении одного турка — умного и любознательного четырнадцатилетнего турка — Андреас питал надежду, что найдёт в нём родственную душу, и ради этого мальчика готов был предпринять очередную, пусть безнадёжную, попытку стать частью здешнего общества.

«Ради тебя, мой ученик, я попытаюсь», — думал Андреас, а в темноте смешаться с толпой и стать её частью казалось просто. На грека никто не обращал внимания. Все беззаботно трепали языками, смеялись, пели, и лишь тогда, когда он оказывался возле чьих-нибудь верблюдов, следовал настороженный вопрос:

— Тебе чего тут?

— Прошу прощения. Я просто иду мимо, — отвечал Андреас.

Ночевать греку пришлось в шатре вместе со слугами Мехмеда, поэтому не стоило беспокоиться, что нечаянно проспишь начало праздника. Андреас гораздо больше беспокоился, как выполнить просьбу ученика, то есть быть поблизости от него, но не попасться на глаза мулле, однако оказалось, что и об этом думать не нужно.