Маркиза де Ганж

Негодяй Перре, достойный во всех отношениях своего покровителя, всегда был склонен принимать наиболее жесткие решения, поэтому сейчас на лице его читалось неподдельное разочарование: он понимал, что в этот раз преступление совершить не удастся. Страшно расстроенный та-

ким поворотом дела, он неодобрительно покачал головой и, выругавшись, заключил:

— Вы слишком добры, господин аббат, слишком великодушны, и рано или поздно вам придется в этом раскаяться. Вы все равно будете вынуждены пойти на крайние меры, но когда вы вспомните мои слова, уже ничего нельзя будет исправить.

— Послушай, приятель, — промолвил Теодор, — ты хорошо меня знаешь и, полагаю, уверен, что меня пугает отнюдь не необходимость произвести определенные действия. К сожалению, пока эти действия совершенно бесполезны, ибо способствовать они будут не столько обогащению нашему, сколько нашей гибели. Так что придется тебе пока поверить мне на слово. Но когда настанет время, ты будешь мною доволен.

С трудом успокоившись, Перре, подобно змее, был вынужден утолить свою ненависть ядом, который ему не удалось выпустить.

Чувствительная Эфразия на коленях молила Господа о милости и сострадании, ибо только от Него она ожидала облегчения несчастий своих. Неожиданно в темницу к ней вошел Теодор.

— Встаньте, сударыня, — произнес он, — ибо грядут перемены. Альфонс сообщил мне радостное известие, и я предлагаю вам незамедлительно отправиться со мной к вашей матушке, чтобы вы вместе узнали эту новость.

Закалившаяся в страданиях душа Эфразии утратила былую восторженность. Выслушав слова родственника с ледяным спокойствием, поддерживавшим ее в многочисленных несчастиях, г-жа де Ганж медленно последовала за ним в

апартаменты г-жи де Шатоблан. Там душа ее, слишком долго сдерживавшая свои искренние порывы, не выдержала, и несчастная женщина с рыданиями упала на руки матери. Г-же де Шатоблан были внятны нежные чувства дочери, ибо чувствительные души говорят на одном языке. Матушка и малолетний сын орошают Эфразию своими слезами, и долгое время никто из них троих не может произнести ни слова.

— Извольте прийти в чувство, сударыни, — наконец нарушает слезный хор Теодор, — и послушайте меня со всем надлежащим вниманием: я должен сообщить вам очень важные вещи.

Женщины успокаиваются, садятся и готовятся слушать аббата.

— Даже обладая проницательностью и божественным даром провидения, — начал Теодор, — было чрезвычайно трудно не поверить в совершение Эфразией тех проступков, в которых мы, мой брат и я, ее обвиняли. Признание Вильф-ранша выносило ей суровый приговор: хвастаясь своей победой над самой добродетельной из женщин, он в дерзости своей дошел до того, что сделал меня поверенным своих тайн и сумел неоднократно скомпрометировать мою сестру. Убедительные доказательства, ужасная сцена в парке, свидетелем которой волею случая стал мой брат, и, наконец, записка, найденная в кармане убитого, убедили нас раз и навсегда в виновности жены моего брата.

Да и кто сумел бы устоять перед таким обилием фактов, наличие которых делало вероятным любое предположение? Кто не возмутился бы, не стал ревновать? Пытаясь докопаться до истины, брат решил испытать вас, — многозначи-

тельно произнес Теодор, в упор глядя на Эфразию. — Он упросил меня попытаться убедить вас, что я питаю к вам те же чувства, что и Вильф-ранш, и выяснить, не обладаете ли вы природной склонностью к подобного рода проступкам. Еще он хотел, чтобы я, завоевав ваше доверие, узнал от вас лично, как на самом деле обстоят дела. Для этого он, собственно, и уехал в Авиньон. Я выполнил все, о чем просил меня брат, и должен публично признать, что вы с честью выдержали оба испытания, доказав тем самым вашу полную невиновность. Каждый день я сообщал брату обо всех своих шагах, но тот, уверенный в совершении вами известных проступков, постоянно находил все новые и новые причины, чтобы не верить в вашу добродетель. Когда же заключение г-жи де Ганж стало плодить нелепые слухи, брат мой, чтобы общество не расценило неправильно его поступок, сумел отослать в Ганж г-жу де Шатоблан, а в Авиньоне заявил, что строгие меры, принятые им по отношению к жене, были согласованы с ее семьей. К тому же он только что отправил к жене ее мать и сына, так что вряд ли его можно считать жестоким, каковым называют его некоторые жители города, где, как всем известно, клевета распространяется с легкостью ветра, каждодневно его посещающего. По воле брата мне через некоторое время предстояло организовать ваше свидание, однако вы, обуреваемые нетерпением, пожелали устроить его самовольно, хотя я, откладывая вашу встречу, имел на то вполне веские причины. Выслушивая вас обеих, я составлял собственное мнение и доводил его до сведения брата, который наконец согласился с ним. Это случилось как раз в тот

день, — многозначительно произнес аббат, обращаясь теперь к г-же де Шатоблан, — когда вы потребовали от меня клятвы, которую, как мне казалось, я был не обязан вам давать — особенно после того, как я получил доказательства подлинности предъявленных вам записок. Кстати, вот их оригиналы.

При этих словах обе женщины встрепенулись. Ведь если письмо, составленное в подземелье, свидетельствовало исключительно о безнравственности того, кто силою заставил добродетельную женщину написать его, и подлинность его ни у кого сомнений не вызывала, то вторая записка привлекла весьма пристальное их внимание. Схватив сей клочок бумаги, они принялись наивнимательнейшим образом изучать его.

— Какая ловкая подделка! — наконец воскликнула Эфразия.

— Успокойтесь, сударыня, — произнес аббат, — эта бумажка была найдена в кармане убитого и, без сомнения, является результатом гнусной клеветы, придуманной Вильфраншем и выполненной нечистым на руку общественным писцом. Скажу больше: тот, кто подделал ваш почерк, недавно был осужден за мошенничество и сам признался, что написал это письмо под диктовку. Теперь ясно, почему Вильфранш решил обзавестись такой запиской: захваченный на месте преступления, он с ее помощью надеялся оправдать свое беспутство, погубить вас и спастись сам. Он был уверен, что вам проще получить прощение за содеянное — ведь муж обожает вас. Так что сами видите, сударыня, иных доказательств вашей вины нет, вы полностью оправданы, и нам остается только принести вам свои

извинения и горькие сожаления за неприятности, причиненные вам исключительно по причине возникших у нас серьезнейших подозрений. Но, к счастью, все завершилось благополучно. Кстати, у меня есть и бальзам иного рода, который я с радостью пролью на ваши раны. Дорогая сестрица, г-н де Ношер скончался и оставил вам свое состояние, размеры которого вам прекрасно известны. Надеюсь, подобное завершение нашей беседы не будет вам неприятно. Так что позвольте мне первым поздравить вас со счастливыми переменами, произошедшими в состоянии вашем ко всеобщему удовольствию.

Тут предатель вскочил и, проливая слезы> такие же фальшивые, как и сердце, их породившее, обнял обеих женщин и поздравил племянника с великой милостью небес, а именно неожиданным состоянием, которое сей отпрыск достойных родителей в свое время сможет употребить самым наилучшим образом.

После столь неожиданных событий дамам настоятельно потребовался отдых, и аббат покинул их, предупредив, что вскоре всех ожидает роскошная трапеза. Стол ломился от изысканных блюд, аббат был сама любезность, и радость, спокойствие и счастье окончательно заставили обеих женщин позабыть все тревоги, которые долгое время омрачали их жизнь. За столом было решено, что все незамедлительно, то есть уже завтра, отправятся в Авиньон.

Когда общество поразил глубокий кризис, когда связи между членами его разорваны, восстановить прежнюю гармонию непросто, а главное, это нельзя сделать с такой же немыслимой скоростью, с какой разногласия раскололи его. Члены

такого общества еще долго продолжают опасаться друг друга, подсматривают друг за другом, шпионят и в любых словах, обращенных друг к другу, ищут скрытый недобрый смысл. Наши путешественники также почти не разговаривали друг с другом, а в основном размышляли. И только когда вдали наконец показались стены Авиньона, суровые морщины на челе прежних узниц стали постепенно разглаживаться — они надеялись, что суета городской жизни поможет им позабыть свои оковы; гонитель же их, напротив, задумчиво хмурил брови.