Маркиза де Ганж

ее мятущегося разума. «Мать наверняка явилась сюда приумножить мои страдания и надеть на меня новые оковы, — ответила она, — а потому я не желаю ее видеть. Она станет упрекать меня за мои проступки, которые, поступись я своими чувствами, я могла бы и не совершать.

Но разве мы хозяева чувств, кроющихся в сердцах наших? Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Не оскорбляя никого, я признаюсь, что питала нежную любовь к предмету пылкой своей страсти, отнятому у меня дикой ревностью супруга. Теперь же воспоминания о нем утешают мне душу, и я не намерена терпеть упреки, которые я нисколько не заслужила. Вы говорите, что мать моя едет в Париж, чтобы уладить дела моего мужа. Да сопутствует ей удача! Я буду молиться за нее и за успех ее поездки, но как только дело моего супруга будет решено, я попрошу его изыскать способ, позволяющий нам расстаться навсегда. Когда не владеешь сердцем, не надобно его тиранить. Нет ничего ужаснее и несправедливее, чем тюрьма, где он меня удерживает. Кто вправе заточить человека, пока ни один суд не вынес ему приговор? И вывести из-под действия законов того, кто должен ответить за свои поступки? Не являются ли подобные действия оскорбительными для самих законов, ведь, таким образом, преступным признается их несовершенство? Возможно, такой властью обладают монархи, ибо, являясь создателями и блюстителями законов одновременно, они вправе исправлять свои творения; но этим правом могут пользоваться они одни, оно никогда не принадлежало отдельным лицам. Да, — бесстыдно продолжила она, — я хочу предстать перед судьями, дабы они помогли мне добиться своей цели, а именно — немедленного развода».

— Я вынуждена верить всему, что вы мне говорите, сударь, — ответила г-жа де Шатоблан. — Но, признаюсь, эти же самые слова мне бы хотелось услышать из уст самой дочери.

— Так, значит, сударыня, вместо того, чтобы поблагодарить меня за заботу, вы называете меня обманщиком?

— О, вы же понимаете, сударь, как горько матери слышать подобные слова от дочери! А так как сама я не могу ничего проверить, то, пребывая в положении поистине отчаянном, я прошу вас принести клятву на распятии, что висит у меня в комнате. Поклянитесь, сударь, перед лицом Спасителя и именем Его, что все, рассказанное вами на протяжении этих двух дней, является правдой; что предъявленная мне записка на самом деле написана моей дочерью, что письмо, составленное в подземелье, также является подлинным и что вы нисколько не злоупотребили моей доверчивостью.

— Сударыня, меня удивляет ваше желание подвергнуть меня подобному испытанию; но раз вам это необходимо, я подчиняюсь.

И этот чудовищный лицемер, готовый в любую минуту совершить преступление, поднимает руку и произносит перед лицом Господа слова, продиктованные ему г-жой де Шатоблан. Богопротивный и мерзостный поступок его доказывает, что, к несчастью, правильно говорят: тот, кто смог сделать первый шаг по тропе преступления, сумел переступить черту, тот бестрепетно идет по стезе порока, и нет такой подлости, какую бы он не мог совершить. Так пусть же сей

пример устрашит и сдержит тех, кто заглушает голос своей совести! Ах, пусть они, вознамерившись впервые пойти против совести, остановятся и вспомнят о тех опасностях и бедах, которые поджидают их на скользком пути бесчестья! Ибо за первым дурным поступком неминуемо последует второй, а ведь только придерживаясь добрых принципов, внушаемых нам с детства, и уважая нашу святую религию, можно избежать множества несчастий.

— Что ж, сударь, теперь я вам верю, — произнесла г-жа де Шатоблан. — Вы сами знаете, что, узнав о несчастье, мы немедленно начинаем сомневаться, а правду ли нам сказали. Надежда моя была основана на сладостном заблуждении; вы разрушили его, и мне ничего не остается, как смириться с этим.

И, бросившись к подножию распятия, ставшего свидетелем клятвопреступления Теодора, набожная и чувствительная женщина воскликнула, обливаясь слезами:

— О Господь милосердный! Дай мне силы вынести эти жестокие муки и помоги мне вернуть сердце дочери, вдохни в него прежние ее добродетели, всегда бывшие утешением моей жизни.

Заметив, что бабушка залилась слезами, внук г-жи де Шатоблан бросается к ней в объятия.

— Отчего ты плачешь, бабушка? — спрашивает он, обнимая ее своими детскими ручонками.

— Ах, милый внук, — отвечает она, целуя его, — желаю тебе никогда не знать, что значит перестать любить тех, кто составлял счастье всей твоей жизни!

Аббат же, ставший свидетелем взрыва чувств пылких и искренних, по-прежнему сохранял хлад-

нокровие... Верно говорят: преступление высасывает из человека всю душу, и тот, кто позволяет впрыснуть себе в кровь его смертоносный яд, становится врагом самому себе!

Время шло, но никаких перемен не происходило. Аббат довольно часто навещал обеих пленниц, чтобы засвидетельствовать им свое почтение, но не более того. Маркиза пыталась выведать у аббата правду о происходившем за стенами ее комнаты, но усилия ее были напрасны. Потерпев поражение, она стала уговаривать добрейшую Розу помочь ей повидаться с матерью, а так как добрая девушка была очень привязана к хозяйке, то, несмотря на грозившие ей опасности, она согласилась устроить узницам свидание.

Узнав о желании дочери, мать, до сих пор не уверенная в правдивости слов аббата, разумеется, была готова сделать все, лишь бы это свидание стало возможным. Согласие было достигнуто, осталось только обеспечить успех этого крайне опасного предприятия, ибо негодяй Перре исполнял роль сторожа и днем и ночью. Он хотел выслужиться перед обоими братьями, в то время как Роза была готова пожертвовать собой ради матери и дочери.

Итак, все было подготовлено для тайного свидания. Эфразия должна была спуститься к матери, дверь в комнату которой Роза позабудет запереть.

Стоял январь. Дрожа от холода, прекрасная Эфразия тихонько покидает свою темницу и направляется к себе в спальню, дабы со слезами на глазах еще раз окинуть беглым взором уютный уголок, бывший некогда свидетелем ее счастья.

Вырвавшись из плена воспоминаний, доставляющих ей теперь столько горя, она проходит галерею, соединяющую ее бывшую комнату с часовней. Ничто не выдает ее присутствия: предусмотрительная и осторожная Роза не позволила ей взять с собой лампу.

В галерее царила непроглядная тьма, в которой время от времени вспыхивали отблески света далеких звезд, сверкавших на небе этой ночью. Падая на висящие под потолком портреты, звездные лучи делали изображенных на них людей похожими на призраков. Слабое свечение звезд скорее устрашало ночную странницу, нежели помогало ей, ибо старинные витражи, сквозь которые лился свет ночных огоньков, поглощали большую его часть, так что потолок не был виден вовсе, а призрачные изображения на портретах дрожали и извивались, словно хотели вырваться из внезапно ставших тесными рам. А впереди был еще один коридор, куда никогда не проникал дневной свет! В конце этого мрачного коридора и были расположены апартаменты г-жи де Шатоблан. Огонек свечи, которую пришлось зажечь, задрожал, борясь с окружающей его тьмой, и потух, а его легкий дымок заклубился в мерцающем свете звезд. Несчастная Эфразия дрожит, силы покидают ее, и, чтобы не упасть, она опирается на руку своей провожатой. Внезапно кто-то грубо хватает Розу за плечо.

— Куда это вы направились? — громогласно вопрошает Перре. — А ну живо возвращайтесь к себе, или я все расскажу господину аббату!

Но Эфразия его не слышит: сознание покидает ее, и, если бы Роза не подхватила ее, она бы наверняка упала на пол и разбилась. С помощью

Перре служанка относит г-жу де Ганж к ней в башню и остается с ней, чтобы оказать ей помощь, а свирепый прислужник величайшего из чудовищ идет запереть апартаменты г-жи де Шатоблан и сообщить о случившемся своему хозяину.

— Ах, приятель, — восклицает аббат, — нет такой пытки, которой бы не заслужила эта гнусная служанка за свою измену! Какое бы наказание вы для нее ни придумали, оно все равно не будет достаточно суровым, а потому я призываю вас оставить ее в покое. Ясно, что случившееся — результат хорошо подготовленного заговора. Представляете, что было бы теперь с нами, если бы эти женщины встретились?