Маркиза де Ганж

И Теодор в ярости мчится к невестке.

— Итак, сударыня, вы хотите ужесточить условия вашего заточения, усугубить тяжесть вины вашей? — в ярости кричит он. — Как смели вы соблазнить несчастную служанку, зачем пытались увидеться с матерью, которая твердо решила уехать, не повидавшись с вами?

Не имея возможности сказать правду и при этом не скомпрометировать Розу, маркиза отвечала, что давно хотела это сделать, а потому заставила служанку отпереть ей дверь и проводить ее к матери. Зная, то она произвела на матушку досадное впечатление, она решила попытаться изменить его в лучшую сторону.

— Следовательно, я должен наказать вас одну, — заключил Теодор.

Не имя под рукой никого, кто мог бы заменить Розу, он не стал ни наказывать служанку, ни разлучать ее с Эфразией, а всего лишь как следует отчитал ее. Невестку же его ожидала совсем иная участь.

— Следуйте за мной, сударыня, — приказал он ей, — эта комната слишком хороша для вас. Я отведу вас туда, откуда вам вряд ли удастся выйти на ночную прогулку.

И рассвирепевший аббат, грозный в своей неутоленной ярости, продиктованной исключительно его преступными страстями, тащит невестку в подвал и швыряет в темницу, куда почти не проникает свет и где всю обстановку заменяет брошенная на пол охапка соломы.

— Роза, заприте вашу хозяйку на ключ,— приказывает аббат, -- и не вздумайте использовать ключ по иному назначению, иначе подвал этот станет вашей могилой.

Не в силах бороться с жестокосердием своего палача, несчастная маркиза могла противопоставить его низости только благородное терпение и мужество. Не проронив ни слезинки, ибо слезы засвидетельствовали бы его торжество, она, подобно первым христианам, гонимым за веру, начала петь псалмы, звуки которых долетели до захлопнувшего двери темницы аббата.

О религия, вот сладкие твои плоды! Способный находить в тебе утешение знает, где искать пристанище от горя в этой жизни. Разве можно печалиться, претерпевая муки здесь, на земле, когда ты уверен, что, воскреснув в лоне Господнем, ты вкусишь райское блаженство?

От невестки Теодор отправился в апартаменты ее матери.

— Совершенный вами этой ночью неосмотрительный поступок, сударыня, — сказал он, — никак не соответствует ни возрасту вашему, ни благоразумию. Понимая, что исключительно серьезные причины заставляют держать вас в заточении, зачем вы пытались нарушить наши запреты?

— Сударь, мне хотелось выяснить истинное положение дел, ибо я далеко не убеждена, что они обстоят именно так, как вы мне говорите. Я хочу сама во всем разобраться.

— Ну вот, сударыня, вы вновь высказываете мне недоверие — и это после клятвы, которую я принес по вашей же просьбе!

— Тот, кто клянется по принуждению, может быть повинен в жестокости, порожденной вынужденной клятвой. Я хочу повидаться с дочерью, и не покину этот замок, пока не увижу ее.

— Я не стану обсуждать ваше решение, — промолвил аббат, — ибо в этом замке распоряжается мой брат. Я немедленно отправлю верхового к нему в Авиньон и буду в точности следовать указаниям, которые он мне пришлет, ибо я всего лишь исполнитель его воли и поклялся в точности следовать его приказам.

— Но объясните мне, на каком основании я должна зависеть от моего зятя? И по какому праву он удерживает меня у себя в замке?

— Вы сами, добровольно, приехали сюда, сударыня; а заточение ваше является всего лишь предосторожностью, необходимой для спокойствия семьи; причину же необходимости я вам уже объяснил.

— Хорошо, сударь, пишите, я согласна подождать его ответа.

Теодор поспешил к себе и стал писать.

Воспоминания, кои довелось нам прочесть, сохранили для нас только небольшой отрывок из этого письма, зато ответ, какой вы прочтете ниже, сохранился полностью.

Авиньон, 25 января 1665 г.

Большие изменения, произошедшие после моего отъезда, вынуждают нас изменить планы. Причины, на основании которых мы держим в заточении моих жену и тещу, меркнут перед делом гораздо большей важности, о котором я сейчас тебе поведаю.

Г-н де Ношер, скончавшийся три дня назад, оставил все свое несметное состояние моей жене. К несчастью, до его ушей дошла вереница слухов о дурном обращении с Эфразией, и он сделал к завещанию ряд приписок, крайне для нас неприятных. В результате все сводится к тому, что по истечении двадцати лет, начиная с сегодняшнего дня, полновластным владельцем наследства станет ее сын. Так что если мы не заручимся поддержкой Эфразии, то все эти двадцать лет мы будем лишены права опеки и, как следствие, права распоряжаться имуществом моего несовершеннолетнего сына. А хорошо было бы получить все... ну, ты сам понимаешь... Шевалье де Ганж, оставивший свой полк и прибывший ко мне, настоятельно советует мне принять крайне жесткие меры... Но я любил эту женщину, чтил ее мать... Впрочем, во всем, что касается макиавеллиевых уловок, многочисленные примеры которых дает нам Древний Рим и современная Флоренция, вы, друзья мои, сильнее меня, так что тут я умолкаю. Шевалье утверждает, что ты не только обо всем догадаешься, но и сможешь все исполнить. Что мне тебе еще сказать? Или крайние меры, или всеобщее примирение, после которого обе дамы придут в благостное расположение духа и ты привезешь их к нам в Авиньон в таком хорошем настроении, что они не сделают ни единой попытки увести наследство у

нас из-под носа. Обнимаю тебя, шевалье также обнимает тебя и сгорает от нетерпения поскорее с тобой увидеться.

Это письмо, присланное Теодору с нарочным, было запечатано таким образом, что вскрыть его незаметно было невозможно, а потому он был уверен, что писал его именно маркиз де Ганж.

Ознакомившись с посланием брата, аббат призвал Перре и дал ему прочесть письмо. Оба были пренеприятно удивлены полученными новостями. — Решение, к которому хотят склонить вас ваши братья, было бы, несомненно, наилучшим и наивернейшим, — поразмыслив, произнес Перре. — На вашем месте я бы не колебался ни минуты: обе дамы давно не появляются в обществе, и еще один шаг — и обе они исчезнут навсегда. — Согласен с твоим ходом мыслей, — ответил Теодор, — и нисколько не сомневаюсь в правильности твоего совета. Не будем сталкивать наши интересы, напротив, позаботимся прежде всего о них. Я понимаю, как опасно оставлять такое огромное богатство в руках недовольных женщин. И даже готов биться об заклад, что они обе, и мать и дочь, будут предпринимать все возможное, чтобы до совершеннолетия мальчика наследство лежало нетронутым в сундуках и мы бы не смогли изъять оттуда ни единого обола. Теперь предположим, что мы избавились от них обеих... Но можем ли мы с уверенностью сказать, что сумеем это сделать, не навлекая на себя подозрений? Что после исчезновения обеих женщин не будет назначен опекунский совет, дабы гарантировать сохранность наследства и противостоять любой нашей с тобой попытке им воспользоваться? Не

объединятся ли друзья и родственники завещателя и не упрячут ли наследство в надежное место? А ведь ни у меня, ни у моих братьев нет ни привычки, ни умения соблюдать жесткую экономию. Опасаясь растраты, которую мы можем совершить, родственники наверняка станут бдительно следить за сохранностью денег, оставленных мальчику, и не дадут нам ни единого шанса завладеть ими...

А если владеть наследством будет моя невестка или ее мать, у нас появляется реальная возможность достичь цели и получить право распоряжаться этими деньгами. Эфразия по-прежнему до безумия влюблена в собственного мужа, а значит, будет думать прежде всего о его выгоде, нежели о выгоде сына. Я знаю, мы ожесточили сердца обеих дам, однако никто так легко не меняет настроения, как женщины. Женское сердце доброе и чувствительное от природы, непостоянство свойственно женской натуре, а ум женский склонен к легкомыслию, так что женщина всегда готова перейти от любви к ненависти и от ненависти к прощению. На мой взгляд, обеих узниц надо немедленно выпустить, утешить, обласкать и как можно быстрее отправить в Авиньон, где маркиз окончательно усыпит их бдительность. Я сам буду их сопровождать, и будь уверен, Перре, эту партию — в отличие от предыдущей — мы выиграем непременно.