Мастер и Виктория (СИ)

Кроме Сереги друзей у меня не было. А вот врагов хватало. Злейшей моей «врагиней» была Светочка Крайнева, дочка завуча нашей школы, противной визглявой исторички Эльвиры Эдуардовны, которая имела прозвище «Швабра» за совершенно невероятный начес на голове. Светочка была под стать своей мамаше — такая же писклявая, вредная и вечно сующая свой нос во все дырки ябеда.

Пока наше детское сознание, не замутненное гормонами, было сосредоточено только на том, с кем ты пополам съедал яблоко, распиленное линейкой, и для кого отпрашивался в туалет под конец урока, чтобы занять очередь в буфете за пирожками, все было не так плохо. В школе я не ощущала тяжелой давящей власти отца и дышала свободно.

Но после прощания с начальной школой все резко изменилось. За лето девочки повзрослели и начали потихоньку понимать свое отличие от мальчиков. И по закону подлости Светочка, вдруг осознавшая себя первой красавицей, обратила свой благосклонный взор на моего друга Серегу.

Он, еще совсем мальчишка, совершенно не понимал, чему обязан повышенному вниманию с ее стороны и всячески избегал. А вину за его поведение отвергнутая Светочка возложила на меня.

Это было началом войны. Жестокой и без правил.

Светочка устроила мне настоящую травлю. Почти все девчонки класса были ее подпевалами, и безропотно выполняли все указания. И так собственно, не имея подруг, я стала совершенным изгоем. Даже мальчишки, подчиняясь стадному инстинкту, потихоньку начали примыкать к этой игре «доведи до слез Раменскую». А поскольку заставить меня заплакать было очень непросто, мучители проявляли чудеса коварства и изобретательности. Школьная жизнь постепенно превращалась в сущий ад. Кнопки, подложенные на стул, записки на спине с обидными прозвищами, плевки в учебники, и жевательная резинка в волосах — это были только мелочи.

За меня заступался только Серега, но в седьмом классе пришел конец и нашей дружбе.

Как-то после школы компания из пятерых мальчишек подкараулила нас с Молчановым за школьной лыжной базой, за которой начинался довольно безлюдный пустырь.

Задвинув меня себе за спину к закрытой двери сарайчика, в котором наш физрук хранил лыжи и гордо называл его лыжной базой, Серега сжал кулаки и встал в защитную стойку, собираясь драться не на жизнь, а на смерть. Среди пацанов был один, бугай по кличке Ухват, из девятого, хулиган и двоечник. Его боялась вся школа: поговаривали, что он связался с бритоголовыми и ходил с ними на сходки — бить «черных». Я тоже приготовилась в меру своих девчачьих сил помочь другу в неравной схватке.

Но Ухват, сплюнув через зубы, примирительно сказал Сереге:

— Ты, пацан, иди своей дорогой. Нас попросили с девочкой поговорить. Не боись, мы нежно с ней поговорим. Синяков не оставим, у нее же папа мент. А может ей и понравится.

От его гадкой ухмылки меня затрясло, и к горлу подступила тошнота.

Серега только помотал головой и стиснул сильнее кулаки.

Но что мог четырнадцатилетний пацан против шестнадцатилетнего бугая и его четырех дружков?

Драка закончилась быстро. Серега с расквашенным носом остервенело вырывался из рук двух крепких ребят, а я замерла, глядя в наглые глаза Ухвата, который прижал меня к злосчастному сарайчику.

— Не трогай, — прошипела я, — отец сделает из тебя отбивную.

— А ты ему не расскажешь, — нагло ухмыльнулся бугай.

Его ладонь вдруг провела по моей груди.

— Тю, — разочарованно протянул он. — Да тут и пощупать-то нечего. Плоская как доска. Доска два соска.

Он заржал, и меня обдало отвратительным запахом нечищеных зубов, табака и пива.

Я едва сдержала приступ дурноты.

Его рука вдруг сжала мое горло, вторая рванула пуговицу на джинсах, грубо, причинив мне боль, а пальцы залезли мне в трусики.

— А тут хоть волосики выросли?

Он больно, до слез ущипнул меня там, я закричала, но потная ладонь грубо зажала мне рот.

— Не ори, дура, а то хуже будет. Толян, помоги.

Третий мальчишка, стоявший немного поодаль, несмело подошел, явно смущаясь.

— Давай, стащи с нее штаны. Пусть ее дружок полюбуется. А то, небось, и не видал, что у телок между ног.

Он снова заржал, и я почувствовала, что меня сейчас вырвет.

Парень, которого назвали Толян, видимо замешкался, потому что Ухват рявкнул на него:

— Чего стоим? Давай быстрее!

Дрожащими руками мальчишка потянул мои джинсы вниз, пытаясь стащить и трусики.

— Ну чего ты копаешься? — снова гаркнул на него Ухват. — Держи ее, я сам.

Толян прижал мои плечи двумя руками к сарайчику, а бугай грубо сдернул с меня джинсы.

Я опять закричала, дико, яростно. Отчаянно пытаясь вырваться, забилась в руках своих мучителей.

— Смотри, смотри, — сказал довольным голосом Сереге Ухват. — Правда, тут смотреть-то не на что. Целка она еще малолетняя.

И снова ущипнул меня между ног.

И тут я не выдержала. Меня вытошнило прямо на куртку Ухвату.

Он отшатнулся, матерясь, и залепил мне звонкую пощечину.

Я тихо сползла по двери сарайчика, натягивая джинсы и чувствуя, что теряю сознание.

Последнее, что помнила — были глаза Сереги. Жалость, отчаяние и стыд — вот что я там увидела. Я решила, что он стыдится меня. И в первый раз ощутила себя грязной. Будто липкие потные ладони этого бугая оставили на мне позорное клеймо, которое теперь никогда не отмыть.

Пацаны вместе с Ухватом разбежались. Сережка все стоял и смотрел на меня, а потом всхлипнул и убежал.

Так погибла наша дружба. На радость Светочке мы больше так и не смогли посмотреть друг другу в глаза. Правда, спустя недели две Серега все-таки нашел в себе силы и подошел ко мне. Виновато потупив глаза, он сказал, что не может себя простить за то, что струсил и убежал тогда. И что ему было просто очень стыдно. Не за меня. За себя. Мы неловко обнялись. Но той искренней настоящей дружбы больше не было.

В тот вечер я вернулась домой поздно, зареванная и в грязной одежде. Отец ждал меня в прихожей, с ремнем в руках. Не спрашивая, что со мной случилось, он схватил меня за волосы и потащил на кухню. И тогда, наверное, впервые, за меня заступилась мама. Вцепилась в отцовскую руку, уже занесенную надо мной.

Они страшно поругались. И он опять ее избил. Я слышала шлепки ремня, глухие стоны и звуки пощечин. Меня пронзил леденящий ужас и чувство вины. Мне показалось, что он ее убьет. Из-за меня. Я преодолела свой страх и на негнущихся ногах прошла эти двенадцать шагов по коридору. Перестав дышать, рывком распахнула дверь в родительскую спальню.

Я никогда не забуду ее лицо. Адская смесь наслаждения и боли, страдания и неземного счастья. Мой детский мозг отказывался принять это. Намотав на кулак ее длинные кудри, отец грубо входил в нее сзади, рыча от удовольствия. На ее полупрозрачной коже на спине и ягодицах вспухли багровые рубцы. На полу валялся отцовский ремень.

Они даже не заметили меня. Я мышкой скользнула обратно в свою комнату, нырнула под одеяло и разрыдалась. Отчего-то снова почувствовала себя грязной. Порочной. Испорченной. Как там, на пустыре у сарайчика. Опять вспомнила потные ладони у себя между ног и стыд в глазах Сереги. Но внизу живота скрутился тугой узел, что-то пульсировало, жгло. Я осторожно опустила руку и погладила себя там. Это было приятно и страшно. Закрыла глаза и вновь увидела лицо мамы. И услышала, как ритмично шлепают бедра отца об ее иссеченный ремнем зад. Какая-то теплая волна начала подниматься снизу все выше и выше, кровь прилила к голове и стучала в висках. Расслышала сквозь шум, как мама закричала. Дико, истошно. И это не было криком боли. В этот же момент я впервые в жизни кончила. И опять разрыдалась, от стыда и страха.

С тех пор я часто ласкала себя, когда они занимались любовью. Но однажды меня застал отец. Он высек меня линейкой по рукам и поставил на три часа на колени в угол. Совершенно голой. Запретив маме подходить ко мне. Я стискивала зубы, стараясь не разрыдаться. Когда я плакала и просила о пощаде, отец всегда только еще больше зверел. Я слышала, как тихо всхлипывает мама не кухне. И опять задыхалась от ненависти к себе.