Маркиза де Ганж

Видя, что супруг ее вот-вот закроет за собой дверь, Эфразия рвется к нему, протягивает руки... О, сколь красноречив немой язык страсти! Однако даже он не способен заставить Альфонса выслушать Эфразию, ее возвышенные чувства вновь наталкиваются на чудовищную холодность... Альфонс отталкивает супругу, она падает на пол; дверь с грохотом захлопывается, и вот уже в каморке раздаются только отчаянные рыдания и душераздирающие вопли.

— Не думал я, что ты способен на решительные действия, — похвалил аббат вернувшегося из башни Альфонса. — Наконец ты сделал то, что должен был сделать... Только не вздумай терзать себя раскаянием.

— Ах, друг мой! Если бы ты ее слышал, ты бы наверняка поверил ей!

— Успокойся и запомни: когда женщина виновна, она всегда сочиняет для оправдания самые убедительные доводы!

— О дорогой брат, мне кажется, слезы ее упали мне прямо на сердце, я чувствую, сколь они горячи!

— Тебе надо развеяться, Альфонс. Поезжай в Авиньон, это очаровательный город, где ты надежно скроешься от людского правосудия и отлично развлечешься, а я позабочусь о замке. Только не забудь отправить ко мне г-жу де Шатоблан и своего сына: я уже говорил тебе, это совершенно необходимо. Вполне приемлемым поводом для ее поездки может стать желание повидать дочь. Не объясняй ей ничего вплоть до отъезда, а лучше не объясняй вовсе. Я сам все скажу ей, когда она прибудет в замок.

Решение принято, и маркиз, не повидавшись с супругой и даже не справившись о ее здоровье, уезжает.

А на следующий день Теодор отправляется к Эфразии.

— Дорогая сестра, — говорит он с порога, — я живейшим образом опечален вашим положением. Вот видите, куда может завести неосмотрительность! А я совершенно уверен, что речь идет исключительно о неосмотрительности. Разве Альфонс не совершил такую же ошибку в Бокэре? Там он был в той же мере виновен, в какой были виновны в этот раз вы. Но кто в этой жизни гарантирован от ошибок? Я в отчаянии, ибо не могу смягчить вашу участь: брат оставил мне абсолютно четкие указания. Он хотел отвести вас в сырое подземелье, куда ведет ход из подвала этой башни. Только благодаря моим уговорам вы находитесь в относительно здоровом помещении. Но что я вижу? Кровать без полога, дурной матрас, ни одного кресла! Но это можно исправить:

обстановка ваша зависит от меня, и я немедленно велю обставить вашу комнату как подобает. К сожалению, ничего другого я сделать для вас не могу. Но верьте мне — брат смягчится, рано или поздно нам удастся убедить его, поэтому умоляю: доверьтесь мне, и вы быстро убедитесь в действенности моего заступничества.

— А разве супруга моего в замке нет?

— Опасаясь последствий поединка, он отправился в Авиньон, где легче скрыться от взоров правосудия. Но я уверен, это не надолго и постепенно все вернется на круги своя.

— О небо! Мой муж в опасности, и я тому причиной! Господь милосердный! Пусть весь Твой гнев падет на меня, только пощади моего супруга!

— Как возвышенна душа ваша, Эфразия! Вы молитесь за виновника всех ваших несчастий!

— Он мой супруг и уверен, что поступает правильно, а я должна уважать его, пусть даже он несправедлив ко мне. Надеюсь, когда-нибудь ослепление его пройдет и он поймет, как сильно и преданно я любила его, и это будет мне наградой.

— Что за отвратительные стены! — восклицает аббат, окидывая взором каморку. — Разве в такой оправе нуждается бриллиант, являющий собой непревзойденный образец красоты и добродетели? — И еще более страстно продолжает: — Так, значит, маркиз запретил вам писать?

— Он лишил меня этой возможности; впрочем, что еще смогла бы я написать ему, если я уже все сказала? Он не пожелал увидеть правду в моих словах, исходивших прямо из сердца, так разве сумеет он разглядеть эту правду в написанных мною строках? Лишение меня письменных

принадлежностей и права писать и получать письма печалит меня только потому, что я не буду получать писем от него, а значит, не смогу орошать слезами строки, начертанные дорогой для меня рукой, воскрешая в памяти своей его сладостный образ! Увы, брат мой, ему надо было лишить меня всего. Правда, у меня остались мысли, их у меня не смогут отобрать. И пока я существую, все они будут только о нем — каковы бы ни были уготованные мне испытания, — эти мысли станут моим утешением.

— Что ж, может быть, — небрежно бросил аббат. — Хотя можно предположить, что когда-нибудь, получив иное предложение...

Не желая на первый раз заходить слишком далеко, он резко умолк и быстро распрощался с невесткой, пообещав ей прислать все, что могло бы облегчить ее участь, за исключением тех вещей, которые маркиз строго-настрого запретил ей давать.

После отъезда Альфонса распоряжаться в замке стал Теодор: откупщики, деловые люди, слуги — все оказались под его началом. Так как в ссоре, затеянной его братом, не было ничего зазорного, то он не стал скрывать поединок и заявил, что маркиза тайно уехала следом за мужем в Авиньон, откуда она скорее всего отправилась в Париж испросить у кардинала помилование для супруга. Женщина по имени Роза, прислуживавшая Эфразии, была доверенным лицом Теодора, так что отныне руки у аббата были развязаны. Почувствовав, что ему все труднее становится сдерживать свою страсть к той, кого он хотел купить ценой хитростей и злодеяний, предатель приготовился  действовать.   Однако,  уверенный,

что любое преступление следует совершать осторожно, он только через неделю решился вновь навестить узницу.

Свое одиночество маркиза скрашивала чтением благочестивых книг, оставленных ей супругом. Только тот, кто сам прошел через заточение, может доподлинно описать страдания узника:

Когда вокруг все расцветает иль увядает в день урочный, Он все такой же, ничего не изменяется вокруг него. Но разве это — «жить»? О Боже, с трудом «существованьем» это назову я.

Лашоссе

Когда завтрашний день как две капли воды похож на день вчерашний, ты понимаешь, как жестоко обошлась с тобой жизнь, и, проливая слезы, думаешь: завтра я буду делать то же, что и сегодня, и так будет продолжаться вечно, и никаких перемен в положении моем не будет, ибо могильный мрак уже охватил меня, я отчаялся, а значит, почти умер, потому что существование мое ужасно и нисколько не похоже на жизнь. Я перестал воспринимать известия извне, стал равнодушен к любым движениям души, забыл, что такое душевные тревоги; и хотя они по-прежнему осаждают меня, чувства мои притупились, я бесстрастно и равнодушно встречаю их, каковыми бы они ни были. Щедрый дар природы, а именно наше сердце, основа нашего существования, давно заледенело в моей груди, оно более не способно ни полюбить, ни возненавидеть, ни надеяться. Биение этого сердца, доведенное до точности часового механизма, напоминает мне колебания маятника, возвещающего наступление небытия, а раз сердце утратило способность любить, то сидящий взаперти несчастный, по сути, перестает существовать, ибо между ним и трупом остается очень мало разницы... С кем ему разговаривать? К кому он может обратиться в окутавшей его ужасающей тишине, где с ним рядом всегда незримо присутствует несчастье?.. К Богу? О преступные писатели и бесчестные безбожники! Среди нечестивых наслаждений, допускаемых вашими опасными системами, не отбирайте у несчастного единственное средство успокоения, а именно оставьте ему Господа, который протягивает ему руку; и узник, обуреваемый возвышенными мыслями, преисполняется надеждой, ибо Творец вознаграждает его, а ваши преступные удовольствия несут с собой один лишь ущерб.

Даже в самые бурные и счастливые периоды своей жизни маркиза де Ганж никогда не переставала быть набожной и всегда находила в религии отраду, которая даруется тем, кто почитает сей священный институт; вот и теперь она поглощала оставленные ей мужем благочестивые книги, и они вкупе со Священным Писанием дарили ей спокойствие и умиротворение. Каждому, кто ищет примирения и покоя, должно внимательнейшим образом прочесть книги Иова, Иеремии, великолепные псалмы Давида, а также Подражание Иисусу Христу, и он убедится, что слова этих возвышенных писаний могут принадлежать только самому Господу. Вспомнив о милостивом Господе, он вспомнит и о Его жертве, принесенной ради нашего спасения, восхитится терпением и кротостью Спасителя, присущими Ему вплоть до последней минуты Его земного бытия, и поймет, что истинным утешением в несчастьях является тот единственный луч надежды, который Предвечный дарует тому, кто сокрушается и молится. Именно в этой божественной надежде, в этой небесной манне Эфразия черпала силы, чтобы переносить свое положение, и восклицала следом за царем библейским: «О Господи! Ты есть мое единственное пристанище против зол, коими окружен я; освободи меня из рук врагов, осаждающих меня со всех сторон».