Маркиза де Ганж

— Я больна, сударь, но, как бы плохо мне ни было, я подчиняюсь вашему приказу.

— Полагаю, вряд ли вы страдаете так же сильно, как те, кого вы заставили страдать.

Поспешно набросив на себя платье, маркиза промолчала.

— Нет, наденьте это, — велел Альфонс, подавая ей платье, которое было на ней вчера вечером. — На нем еще сохранилась та нечистая кровь, которую вы пожелали смешать с моей кровью. Отныне вам суждено каждодневно созерцать эти пятна, дабы вы ни на минуту не смогли забыть о вашем преступлении. Полагаю, наряд сей подойдет также и для савана: именно в нем я намерен похоронить вас.

— Ах, я готова сойти в могилу, лишь бы вы вернули мне ваше расположение.

— Значит, на преступление вас толкнуло желание добиться моего расположения?

— Я не совершила ничего, отчего могла бы его лишиться; а если вы не считаете меня достойной вашей любви, то хотя бы поверьте, что я по-прежнему достойна вашего уважения.

— Высокомерие ваше поистине не имеет границ!

— О, оно не столь уж велико по сравнению с вашей несправедливостью.

— Значит, по-вашему, я не должен был верить собственным глазам?

— Видимость часто бывает обманчивой, сударь, особенно в подобных случаях. Увы, именно за вас

я просила Всевышнего, когда некто, кого я даже не узнала, схватил меня и силой поверг в то двусмысленное положение, в коем вы меня и застали.

— Я не мог читать ваши мысли, но я видел ваши действия!

— Но если вы не читали мои мысли, тогда почему вы считаете меня виновной?

— Потому что факты свидетельствуют о вашем распутстве.

— Значит, вы верите, что супруга, хранящая верность с первого дня нашего союза, супруга, обожающая вас... продолжающая обожать вас до сих пор, повинна в самом страшном преступлении, в котором она может быть повинна в ваших глазах? И всерьез обвиняете ее исключительно на том основании, что видимая сторона случившегося свидетельствует не в ее пользу?

— Как? Разве вчерашний случай не является продолжением ваших похождений в Бокэре? Разве это не последствия вашей связи с Вильф-раншем?

— Но, сударь, какое может быть продолжение, если никогда не было начала? Если мне удалось опровергнуть первую часть обвинения, почему вы хотите поверить, что вторая его часть обоснованна? Ведь как только рассыпается первое обвинение, так тотчас превращается в прах и второе! Если у вас сохранились подозрения относительно Вильфранша, почему вы попросили его остаться, хотя он приехал всего лишь справиться о моем здоровье? Кто из нас двоих совершил эту ошибку? Ответ оставляю на ваше усмотрение... И еще позвольте поинтересоваться... Вильфранш последовал за мной в лабиринт, куда я отправилась молиться за вас и за наших предков. Кто отправил

его туда следом за мной? Кто сказал ему, что я нахожусь там? Ах, сударь, неужели, когда я молила за вас Господа, когда все чувства мои были устремлены только к вам, а мысли были заняты только вами, когда я наслаждалась счастьем, уверенная, что вы наконец избавились от своих нелепых подозрений, — неужели в такую минуту я была способна совершить проступок, исполненный коварства и притворства? О нет, нет, мой милый Альфонс, ты этому не веришь, не можешь поверить! — воскликнула красавица, в слезах бросаясь к ногам супруга. — Ты не можешь считать Эфразию виновной, она не может быть виновной, потому что сердце ее принадлежит только тебе и в нем нет места для чувств к другому. Только тебя я буду обожать до последнего своего вздоха. Ведь если бы я предала тебя, разве смогла бы я и дальше любить тебя, чувствовать себя достойной твоей любви? Так люби же меня, Альфонс, люби, ибо никогда Эфразия не осквернит тот алтарь, где она поклоняется образу твоему.

И, заливаясь слезами, струившимися по ее побледневшим ланитам, эта добродетельнейшая женщина упала к ногам своего жестокосердого супруга; огонь любви, все еще заставляющий ее кровь быстрее бежать по венам, оживляет прекрасное лицо ее, и окровавленное платье скорее служит ей защитой, нежели обвинением. Наброшенное наспех, платье оставило открытой алебастровую грудь, прикрытую от нескромных взоров только беспорядочно разметавшимися роскошными волосами, ниспадающими до самой тонкой в мире талии. С нежных уст слетают слова истины, одна рука красавицы воздета к небу, другая сжимает руку мужа... Торжествующая несправедливость

хочет унизить эту гордую душу, заставить терзаться мукой... но благородная скорбь в этом не нуждается, и ангельское лицо красавицы, отрешенное от земных чувств, напоминает сейчас светлый лик божества невинности и добродетели.

Почувствовав, как руки его увлажнились слезами обожаемой им женщины, Альфонс содрогнулся и, желая заглушить... подавить порыв благородной чувствительности, которому он чуть было не поддался, принялся мерить шагами комнату, а затем, уподобившись безумцу, захлопнувшему дверь своей души перед любовью и состраданием, он грубо схватил жену и закричал:

— Следуйте за мной, сударыня! И не смейте более злоупотреблять моим доверием! Я не желаю слушать вашу ложь!

С этими словами он распахнул дверь комнаты, откуда лестница вела наверх, в башню.

— За мной, говорю я вам, за мной! Я отведу вас в каморку, которая подходит вам гораздо больше, чем апартаменты маркизы де Ганж. Супруга, уличенная в измене, не смеет оставаться в жилище честной женщины, ей надлежит жить в такой же грязи, в какой она вымарала свое честное имя, в том же сумраке, в который она ввергла сердце своего супруга.

От столь неожиданной и незаслуженной жестокости у Эфразии даже слезы высыхают; покоряясь супругу, она хочет взять с собой кое-какие вещи и одежду, но маркиз запрещает ей.

— Вы получите все, что вам будет необходимо для существования в башне, — мрачно заявляет он ей. — Можете не беспокоиться, сударыня, с вами будут обращаться с подобающей вежливостью, хотя вы этого и не заслуживаете.

Подчинившись, она следует за супругом, но, проходя мимо кровати, не выдерживает и срывает висящий над ней портрет Альфонса.

— Полагаю, эту вещь вы у меня не отберете? — умоляющим тоном произносит она.

— Оставьте этот портрет, сударыня, — отвечает Альфонс и, желая отобрать портрет, с силой пытается вырвать его у нее из рук. — Вы предали того, кто изображен на нем, а потому недостойны далее владеть им.

— Нет, нет, я не предавала его, и я не отдам его портрет, — бросает в ответ несчастная, прижимая картину к сердцу. — Он станет мне утешением в том пристанище, куда вы меня отведете, он выслушает меня и поверит в мою невиновность, ибо он более справедлив, чем вы.

А так как Альфонс не унимается, полотцо рвется и падает на землю. Словно обезумевшая мать, у которой забирают ребенка, несчастная маркиза устремляется к картине, поднимает ее и, крепко прижав к груди, следует за супругом.

Каморка, где заперли г-жу де Ганж, находилась над хранилищем архивов; круглое, как сама башня, помещение имело всего одно окошечко — под самым потолком; оно было забрано железной решеткой, сквозь которую в сумрачное помещение с трудом пробивались редкие лучи солнца. А ведь ни одно живое существо не вправе лишать света солнца себе подобного! Столик, два шатких стула и привинченная к стене железная койка с двумя жидкими матрасами — вот и вся мебель, которой пришлось обходиться несчастной женщине, привыкшей к роскоши и изобилию.

— К вам будут приходить один раз в день, сударыня, — сказал Альфонс, покидая ее. — Вам

дадут одежду и будут носить пищу. Но если вы скажете хоть слово той женщине, которая будет прислуживать вам, дверь эта более не распахнется никогда. Прощайте... Пусть пребывание в темнице вернет вашу душу на стезю добродетели и поможет мне, если это возможно, забыть ваши преступления!

— Сударь, — смиренно спрашивает его маркиза, — будет ли мне позволено писать вам?

— Вы никому не будете писать, сударыня. Вы же видите, в вашей комнате нет ничего, что напоминало бы письменные принадлежности. Вот несколько благочестивых книг, и я советую вам почерпнуть из них те чувства, которые никогда не должны были покидать ваше сердце.