Молчание мужчин. Последнее танго в Париже четверть века спустя

Все эти слова врастают в реальность, как грязь в лошадиные копыта.

Как перейти от этих враждебных слов, принадлежащих реальности, внешнему миру, служащих увеличению доходов, насыщенных агрессивностью, к словам нежности, интуиции, иллюзий, воображения, внутреннего мира, грез — этим словам, которые заучиваются наизусть еще в школе, — как перейти к ним сразу, без постепенного снижения напряженности? Может быть, после определенного возраста их перестают использовать, их забывают, перестают любить? Возможно, после пятидесяти лет мужчины предпочитают заниматься бизнесом, а не трахаться; встречаться с деловыми партнерами, а не с красивыми женщинами, заключать контракты, а не писать любовные записки. Я знаю свои козыри, я могу противостоять конкуренции со стороны женщин — но как насчет мирового рынка, банков, президента республики? Что делать? Смириться с тем, что являешься просто «развлечением»? А почему бы и нет? Если его это устраивает, меня тоже. Но по крайней мере он мог бы так и сказать. Предупредить меня.

Домашние задания помялись у меня под ногой, мой чай остыл, мне грозил сердечный приступ.

Если успешной жизнью считается жизнь насыщенная, то моя вряд ли может считаться таковой: сейчас в ней только недоброжелательное молчание преданной секретарши. Вместо того чтобы спокойно проверять работы учеников, погрузившись в сонное оцепенение, я испытываю собственную храбрость, и сердце колотится как сумасшедшее.

Я предпочитаю войну миру, спокойствию, надежде. Мне нравится дрожь с головы до ног, которая передается телефонной трубке, вибрирует в проводах...

Вполне возможно, в этот самый момент Жан из-за своего рабочего стола делает знаки секретарше, объясняя, что для мадемуазель Идиллии его на месте нет.

Я теряю уважение к себе, по мере того как проходит секунда за секундой. Еще немного — и Жан, подойдя к телефону, обнаружит на другом конце провода жалкое существо, тряпку, ветошь.

«Не кладите трубку», — говорит секретарша и сразу же, раньше чем я успеваю хоть что-то сказать, включает «Болеро» Равеля.

Раньше я обожала Равеля.

Но — терпение, в конце концов вместо музыки я услышу знакомый голос.

Моя выдержка не имеет границ.

Я догадываюсь, что Жан где-то рядом, может быть, он слушает ту же самую музыку.

Каждая секунда мучительнее предыдущей. Меня не покидает ощущение, что я заблудилась и поворачивать назад уже поздно.

Мои подруги, в первую очередь Клементина, сказали бы мне, что я набитая дура, что моя сентиментальная жизнь — сплошная неудача, как это всегда бывает у любителей откровенности. В любви, как и в политике, вознаграждается только ложь.

«Болеро» останавливается, и голос Жана произносит:

— Алло.

Есть лица ожидающих в аэропорту, и есть голоса разговаривающих по телефону в офисе. Одного-единственного слова было достаточно, чтобы понять: Жан говорит из офиса. Его голос был даже не резким, а совершенно автоматическим, бездушным, неестественным — наихудший из всех вариантов.

Мой же голос выдавал праздность, дилетантские попытки флирта, скрытые намерения; у него был вкус пастилок «Вальда», мятного сиропа, свободного времени. Я выдохнула:

— Хотела сказать тебе: «Привет».

Мне не хватило храбрости прямо сказать, как это делал он, что я приглашаю его завтра в два часа к себе на чашку кофе.

Простое «привет» в качестве оправдания, почти не скрывающее моего желания укрыться в его объятиях, прижаться к нему, вдыхать его запах, а еще — услышать «Я по тебе скучал», «Как я рад, что ты позвонила»...

— Очень мило с твоей стороны, — произнес канцелярский голос.

Потом:

— Я был на совещании и вышел, чтобы с тобой поговорить.

— Очень мило с твоей стороны... — повторила я его шаблонную фразу.

Во всем этом не было ничего «милого», как вообще никогда между нами: было желание, отказ, вызов, возмущение, магическое притяжение, страсть, отчаяние. Депрессия? Нет. Депрессию я отогнала, и она не осмеливается приближаться.

Молчание.

На этот раз оно меня обрадовало. Да, мне больше нравилось, когда Жан молчит, а не произносит дежурные фразы, хотя для полной ясности мне не хватало его лица. На лице можно прочесть радость, грусть, усталость, сострадание, тревогу — даже когда человек молчит. Но сейчас я была лишена всякой опоры.

Где он? Я совсем не знаю его мира, не знаю, какие стены его окружают — из сплошного стекла или бетона, покрашены они или оклеены обоями, белые или серые; в галстуке ли он или с открытым воротником, в пуловере или твидовом пиджаке, стоит ли он или сидит на крутящемся стуле, выбрит или нет, напряжено его лицо или расслаблено. Я знаю только, что он держит в руке телефонную трубку и расставляет знаки препинания в своем молчании — бросает в воздух запятые, и они улетают в стратосферу, за ними уносится вихрь точек, молнией ударяет вопросительный знак...

Моя старшая сестра, которая боялась темноты, просила меня разговаривать с ней, пока она не заснет. На мой вопрос: «Какой смысл, ведь все равно темно?» — она отвечала: «Слова освещают комнату».

Но слова могут и затемнить всю вселенную.

Слова могут быть защитным покровом души.

Канцелярские слова ничего не значат — шелуха, пустая оболочка.

Телефонная линия вибрировала между моим и его молчанием, наше внутреннее напряжение нарастало одновременно. Не верите? Вздохи в разговорах влюбленных значат больше, чем слова.

Именно тогда, когда он не говорил, я слышала его наиболее отчетливо. Есть молчание, которое нельзя перевести словами.

Кажется, он рад; теперь я пришла к нему, любящая, влюбленная, нежная, покорная, однако слегка нерешительная. Не знаю, думал ли он обо мне между двумя своими визитами. Если бы я, после недоверчивого молчания, спросила его об этом, он бы мог ответить: «Да, часто», — как герцог де Линь.

Должно быть, он и в самом деле часто думал обо мне, хотя наедине со мной почти все время молчал.

Вот в чем разница между нами.

Наша связь была ничем не похожа на обычную.

Он вновь заговорил, но произнес только одно слово:

— Подожди.

Как долго я ждала его слов! Телефонная линия удерживала меня, словно поводок — собаку, и у меня появилось иллюзорное ощущение, что я — всего лишь громкоговоритель, приемник, ухо исповедника, вспомогательное устройство — в то время как он собрался с силами и заговорил первым.

Но тут ему помешали — наверное, кто-то вошел в кабинет. Он был вынужден снова перейти на официальный тон, каким обычно разговаривают с коллегами, и возможно, его лицо сейчас было таким же, как у людей, ждущих в аэропорту, хотя я и не могла себе этого представить.

В трубке что-то зашуршало.

Он снова вернулся к делам. Наверняка он не ограничивает себя в словах, которые не затрагивают души, не имеют отношения к любви — а лишь к деньгам, бизнесу, экономии, практической или профессиональной сфере. Он не использует лишь некоторые слова, но остальные — без ограничения.

Несмотря на то что сейчас он не держит трубку в руке, я слышу, как он говорит о каких-то заурядных вещах, не имеющих большого значения или глубокого смысла. Он не принадлежит к тем затворникам, которые живут вдали от мира, одни или в общинах, в аббатствах или в монастырях, он не один из тех монахов или лам, которые должны следовать уставу, не позволяющему им отвечать на вопросы. Не будучи затворником, он все же молчит, сдерживается, скрывает свои чувства, остерегается. С самого начала он не произнес такое простое ясное слово — «любить».

Я звоню ему, я словно взбираюсь на неизвестную гору, но этого недостаточно, чтобы вселить в него уверенность, теперь мне противостоит его другое молчание — телефонное, безликое. Если мой голос не слишком убедителен, тогда, может быть, знаменитые музыкальные произведения — «Аве Мария» в исполнении Каллас [13], арии Дон Жуана, победная песнь Воглинды, дочери Рейна [14], смогут разбить оковы его молчания, освободить его, увести к другим вершинам? Может быть, мне нужно просто поднести трубку к музыкальной колонке?