Семейные хроники Лесного царя (СИ)

— Я и говорю, от тебя дети только разврату научатся, — покачала головой ведьма.

— Где бы взять этот разврат, если я никогда тебе не изменял? — ровно отозвался Яр. Эти шутки ревнивой жены ему наскучили еще до рождения двойняшек, уже даже злиться сил не хватало. — И ты это прекрасно знаешь сама.

— Зато до меня нагулялся всласть. Яблочко от яблоньки! — бросила, отвернувшись, Лукерья.

Потянулась было за простынкой, чтобы прикрыться. Но Яр не дал — вдруг прильнул к ней с силой и нежностью. Уткнулся лбом между лопаток, обхватил руками и ногами, зашептал:

— Я еле его выходил. Тишка с кровати подняться не мог. Ты бы видела: глаза потухли, не синие — черные. Волосы не золото, а солома прелая. Исхудал. Говорить не мог. Я едва выпытал — оказалось, он случайно повстречал у реки свою первую любовницу. Помнишь ее?

Лукерья кивнула неуверенно, давно это было.

— Беззубая старуха на седьмом десятке лет. Сгорбленная, иссохшаяся, глухая. Представь, она его узнала. Мышонок влюбился в нее без памяти, помнишь? И спустя полвека встретил. Такую. Скорее уже мертвую, чем живую. Она ему рассказала, как прожила эти годы после разлуки. Помнишь, мы наврали ему, что она изменила ему с парнем из чужой деревни? Так всё и вышло по правде: ее позвали замуж, она уехала. Нарожала детей, похоронила мужа. Потом кто-то из внуков перебрался обратно сюда, и ее с собою взял, очень она хотела в эту землю лечь косточками. Знаешь, как Тишка ручьем ревел, пока мне это рассказывал? А ты говоришь, не пускать его к дракону. Да пусть хоть куда едет, лишь бы забыл о ней. Я его едва образумил. Говорю: «Что ты будешь со старухой делать? Ну, помрет у тебя на руках, что за радость тебе-то? Не ты ей был мужем всю ее жизнь, лишь одно лето вместе провели. Сколько у тебя их всего было-то, этих девиц? Неужели теперь каждую хоронить станешь? Не твои они, не тебе и под землю провожать.»

Лукерья молчала. Только сердце покалывало: а если бы она сама оказалась на месте той старухи? Ведь поэтому Яр и держит ее молодой, чтобы не мучиться самому, видя ее угасание.

— Он должен был увидеть смерть, — глухо произнесла она. — Одну. Чтобы понять цену чужой жизни. Хотя бы один раз. Чтобы понять разницу между человеком и лесным зверем. В его возрасте ты умел убивать людей…

— Убивать! — с чувством перебил ее Яр. — Только не тех, кого любил! Я знаю, как умирают люди. Я знаю, как вы устроены. Ты — ведьма, знахарка, столько не знаешь, сколько видел я. Я вытащил Сильвана с того света, я его собрал по косточкам собственными руками, залечил растерзанные внутренности, поставил на ноги. А ног ведь не было вообще, потому что они сгорели на костре. Остались в пепле — пеплом! Но я не любил его тогда. Я его не знал. Я просто изучал строение человека. Возвращая к жизни, легко причинял ужасную боль из холодного любопытства. А Мышонок? Откуда ему знать, какие вы хрупкие? Как вы легко ломаетесь? Как быстро стареете? Вот пусть погуляет по свету и поймет — на чужих людях, не на тех, которых считает своими.

Лукерья развернулась, прижала мужа к груди, обвила руками обманчиво слабое худенькое тело юноши.

— Значит, ты поймешь меня, — сказала она. — Я завтра уеду.

— Куда еще собралась? — вырвавшись из крепких объятий, недовольно буркнул Яр, сверкая глазами.

Она не удержалась, сняла остывшие слезинки с его ресниц губами. Улыбнулась:

— К Щуру же. Хочу проводить его. Всё-таки он был единственным человеком, который нам помогал. Считай, стал мне почти родным. Больше среди людей у меня никого нет, сам знаешь.

— Делай, что хочешь, — проворчал лесной владыка. Поднялся с постели, накинул кафтан: — Извини, меня зовут, нужно по делу. Ненадолго.

— Я дождусь тебя, — кивнула Лукерья.

— Как хочешь, — чуть слышно ответил Яр. И ушел, тихо прикрыв за собой дверь.

Она дотянулась, взяла с прикроватного высокого сундука серебряное зеркальце на ручке, полюбовалась на свое отражение. Так и есть! Пусть до «основного» не добрались, муженек всё равно успел ее омолодить: губы сделались сочнее, груди выше, кожа посвежела. Кажется, даже волосы заблестели ярче и стали гуще. И едва намечавшиеся морщинки в уголках глаз, разумеется, совершенно разгладились. С кривоватой усмешкой, пряча досаду на мужнино самоволие, Лукерья бросила зеркальце обратно:

— Опять сделал меня моложе Милки. Просила же не увлекаться! Как дочь будет меня уважать и слушаться, если она сама выглядит старше матери?

Покинув опочивальню, лесной царь направился через смежные покои к узкой неприметной двери, за которой находилась крутая винтовая лестница, ведущая вниз. Его сопровождал услужливый жук-светляк, сонно жужжал над ухом, добавляя к не радужному настроению ноту раздражительности. Впрочем, Яр даже взглядом не дал понять жуку, что ему не рады, напротив, улыбнулся и приветливо кивнул, отчего тот засветился ярче и зажужжал громче.

Последним витком лестница упиралась в сплетение необхватных корней. Яр оказался под дворцом. Если бы стены были сложены из камня, это называлось бы подземельем, темницей. Но владыка Леса никогда не держал узников, и холодным каменным мешком подвалы дворца точно не назвать. Это было истинным сердцем дворца — корни, взрывающие землю, несокрушимо держащие стволы-стены, возносящие ветви-ярусы, верхушки-башни в головокружительную высоту, корни, питающие всё огромное сооружение царской обители.

Яр подошел к центральному дубу-великану. Выше ярусом, в парадном зале, в арке под расщелиной в стволе этого великого древа, под балдахином цветущих вьюнов стоял узорчатый трон Лесного повелителя. Здесь же, глубоко внизу, никому неведомый располагался тайный, истинный престол — ложе среди корней. Яр опустился на землю, покрытую мягким мхом, и в мгновение ока его тело оплели взметнувшиеся тонкие нити. Закрыли даже лицо, плотной повязкой легли на сомкнутые веки. И бережно втянули под покров расступившегося мха.

Жук-светляк сел на ближайший изгиб корня, сложил крылышки и погасил свечение, приготовившись ждать.

Миг спустя вдалеке от дворца, на крайней границе владений Яра, в болотной жиже, что скопилась на дне лесистого оврага, зашевелились донные отложения: ил, слизь, разный мусор вроде палой листвы, увязшей и утонувшей мелкой живности. Лес по воле своего повелителя из всего этого смердящего материала создавал двойника хозяина. «Гомункул» рывком поднялся из болотной лужи, встал в полный рост: человекоподобный, но ужасающий своим противоестественным мерзким видом. Яр, покоившийся под корнями дуба, соединился разумом со своим искусственным подобием, получив возможность присутствовать в двух местах одновременно — и вершить царское правосудие даже в столь отдаленном уголке своих земель.

— Ваше величество! — приветствовал двойника сам местный воевода, дородный леший с седыми повислыми усами, едва тот выбрался из оврага, оставляя на пологом склоне след мокрой грязи.

Двойник сперва булькнул, кашлянул, пробуя голос. Просипел в ответ:

— Доброй ночи, Зелентий.

— Не столь уж доброй, царь-батюшка, — отозвался воевода.

Без излишних пояснений указал на бездыханное тело медведицы с кровавой раной в боку, на троих притихших дрожащих медвежат, льнущих к остывающей спине матери. Яр кивнул. К сожалению, смерть уже забрала свою жертву, и оживить тело без крохотной искры жизни даже лесному владыке было не под силу.

«Царь» и воевода пересекли поляну и подошли к пойманному охотнику. Тот стоял на коленях, низко опустив голову, не порывался сбежать, удерживаемый ужасом перед болотной нечистью, что окружила его тесным кольцом. Перед двойником владыки нечисть расступилась. Человек поднял белые от страха глаза, челюсть его заметно тряслась.

— Зачем на мать поднял руку? — прохрипело Ярово подобие. — Или тебя деды-отцы заветам не учили?

— Пощади, Хозяин! — сообразил, признал-таки в чудовище лесного правителя охотник. — Не видел! Ей-богу, не видел ее детушек!

— Видел, — жестко перебил леший. — Продать, вестимо, задумал медвежат скоморохам для потехи. Целый день зайцев бил, куницу для вида выслеживал, вот и не доглядели за ним. Каюсь, мой промах, царь-батюшка.