Дыра

— Как это? Как это? — раздалось со всех сторон.

— Я еще сам не знаю, я только сейчас придумал, меня прямо осенило!

— Но как вы себе представляете? — спросил Тюдчев довольно скептически.

— Вообразите себе. — Архитектор вскочил с места, запрокинул голову и стал водить руками в воздухе, как будто оглаживал будущий монумент. — Сидит старик, большой такой, могучий, но дряхлый уже, умирающий… Он сидит, значит, обхватив голову — мощную такую, умную голову — обеими руками, вот так (показывает на себе), и как бы думает: «Что же я наделал?» А перед ним… нет, у ног его, там такие перетекающие из одного в другой сюжеты — войны, революции, выдающиеся научные открытия, разные катаклизмы и катастрофы — в общем, все главные события XX века… И он над ними сидит и думает: «Что же я наделал?»

— Грандиозно! — сказали члены комитета.

— Да, что-то в этом есть… — согласился Тюдчев. — А кто будет делать?

— Я. Моя идея, я и воплощу.

— Ну, это несерьезно! — сказали члены комитета. — Для такого замысла Роден нужен. В крайнем случае, Церетели. Но Церетели далеко, да у нас и денег таких нет.

— Я готов бесплатно, в дар родному городу!

— А, бесплатно! Тогда другое дело. Пусть попробует, — сказали, перемигиваясь друг с другом, члены комитета.

— Бесплатно валяйте, — поймав общее настроение, согласился Тюдчев. — Только не так, как вы к 70-летию Брежнева бюст сделали, он в профиль на нашего тогдашнего первого секретаря горкома был похож.

— Так я же с него и лепил профиль! — простодушно признался старичок-архитектор, сел на место, успокоился и снова задремал.

«Тоже мне деятели, — думал за стенкой Гога-Го-ша. — Похороны, памятник… Разве так эти дела делаются?» Он стал воображать, как бы он сам раскрутил подобный проект, и увлекся, и даже глаза прикрыл…

Вдруг представился ему какой-то остров… в океане… весь в огнях, с огромной светящейся аркой посередине, на которой разноцветными лампочками написано: «Добро пожаловать на Остров Миллениум!»… Слева от арки — тоже весь светящийся — отель… справа — целый городок развлечений, под аркой — многометровая, украшенная огнями и гирляндами елка… На острове много людей, они веселятся, играют в снежки и катаются на санках с «Русских горок»… А ближе к 12 часам все подтягиваются на берег и смотрят в глубокую, непроницаемую темноту океана и неба и ждут — вот сейчас пробьет двенадцать, и откуда-то оттуда, с востока, придет новый век и с ним новое тысячелетие…

— Нет, господа, это невозможно! — донеслось из читального зала. — Я отказываюсь составлять «десятку». Что такое «десятка»? Это категорически мало для России, у нас в XX веке были сотни и даже тысячи выдающихся людей в самых разных областях гуманитарной деятельности. А если «десятка», то приходится выбирать всего одного! Вы только подумайте — одного ученого, одного писателя, одного героя! Это невозможно! Если кто-нибудь может назвать одного-единственного писателя — пожалуйста! Я — не могу! — С этими словами историк Антиппов сел на место и переплел на груди руки, всем своим видом показывая, что он их умывает.

— Горький, — сказал архивариус Усердов. — Матерый человечище!

— Лично я бы выбрал братьев Стругацких, — сказал Тюдчев.

— Лучший русский писатель XX века, несомненно, — Булгаков, — сказала дама, сидевшая в нише стены, под портретом Гоголя.

— Вот видите! — обрадовался Антиппов. — То же самое и с учеными, и с героями. Ну кто у нас главный герой XX века? Кто? Я не берусь сказать!

— Чапаев!

— Вы бы еще Пугачева вспомнили!

— Маршал Жуков!

— Гагарин! Тут и думать нечего, Гагарин — символ XX века!

— Без маршала Жукова не случилось бы и Гагарина!

— Все это спорно, спорно, господа! — воскликнул историк Антиппов. — Но знаете, к какому я пришел открытию? Что в нашем двадцатом веке на самом деле содержится два разных века, и выдающихся людей надо выбирать отдельно в первой половине века, и отдельно — во второй. Разные времена, разные исторические и культурные обстоятельства, разные художественные критерии.

— Что же вы предлагаете?

— Предлагаю составить не один, а два списка, так сказать, две «горячие десятки». Пусть в первой половине века будут свои кумиры и герои, а во второй — свои. По крайней мере не придется сравнивать Циолковского с Сахаровым, Булгакова с Солженицыным, а маршала Жукова с Гагариным.

— А вот интересно, кто у вас получается лучший политик XX века?

(Тут совсем было заскучавший Гога-Гоша навострил уши и даже придвинулся поближе к окошку.)

— Спросите что-нибудь полегче.

— Ну все-таки?

— Вообще-то политической номинацией занимался не я — Олейнер.

— Я думаю, — с готовностью отозвался редактор несуществующей газеты, — что политиков не следует оценивать по принципу «лучший — худший», а только по степени того влияния, которое они реально оказали на процесс общественного развития. И в этом случае придется нам с вами признать, что в первой половине века такой фигурой был Владимир Ильич, а во второй, извините, — Михаил Сергеевич, как бы мы с вами к каждому из них ни относились.

Тут сам собой возник спор об отношении к названным политикам, в результате которого все со всеми переругались, но ни к чему определенному так и не пришли.

Странная мысль посетила тем временем Гогу-Гошу. Он вдруг подумал, что как бы это было хорошо — оказаться в десятке самых выдающихся людей века. Ну пусть не в десятке, а в сотне. А что? В сотне — это вполне реально. Сколько это может стоить? Да сколько бы ни стоило! Сто самых выдающихся людей XX века! «Звучит!» — повторил он про себя только что слышанное слово. Ему захотелось вдруг выйти из своего укрытия и явиться членам комитета. Но что он им скажет? «Вот вы тут спорите, кого считать самыми-самыми, а между прочим, один из них перед вами, прошу любить…» Он вообразил, как вытянулись бы у них физиономии. Кто, что, откуда? А он даже представиться как следует не сможет, потому что до сих пор еще не вспомнил свою фамилию. (Подонки, негодяи, ничтожества…) Ладно, посидим, потерпим, когда-ни-будь же закончат они толочь эту воду. Он прикрыл глаза и снова увидел остров в океане, светящийся отель, одетых в вечерние платья дам, бегущих прямо по снегу в изящных туфельках и накинутых на голые плечи длинных шубах к нему навстречу и спрашивающих его: «Это вы придумали так замечательно все устроить?»

Ураган иссяк так же быстро, как начался. За окнами враз стихло и просветлело. Вскоре стали расходиться и члены «Комитета-2000». Подождав, пока в читальном зале не останется никого, Гога-Гоша спустился вниз, но входная дверь уже была заперта. Он походил по вестибюлю и обнаружил под лестницей еще несколько ступенек вниз, в полуподвал, спустился и нашел там маленькую дверцу, выходящую во двор. Поднажав на нее плечом, Гога-Гоша почти вылетел на улицу — дверца держалась на одном крючке.

На тротуаре, и особенно на проезжей части, было чуть не по щиколотку воды, в которой плавали ветки деревьев, обломки с крыш и прочий мусор. Гога-Гоша брел по воде и думал, что как-то все это странно: в такой дыре, где даже аэропорта нет и поезда не ходят, где, судя по всему, что ни день, то или пожар, или наводнение, находятся люди, которые среди всего этого хаоса спокойно сидят и как ни в чем не бывало рассуждают. И про что? Про итоги века, видите ли! Про то, кто лучший поэт, кто первый герой…

— Мне бы их заботы! — сказал вслух Гога-Гоша, переступая через очередную ветку и оглядываясь по сторонам.

Он уже добрел до площади, которая была похожа теперь на маленькое озеро. По озеру, лежа на боку, плыла будка «Ремонт часов». Гога-Гоша обошел ее и остановился перед высокой и совершенно глухой кирпичной стеной. И как только он остановился, за стеной зашлись страшным лаем собаки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой кое-кто строит планы свержения городского мэра

За кирпичной стеной, в здании с серыми шторами, скрывавшими от прохожих происходящее за окнами, текла тем временем своя жизнь. Здание это принадлежало городской мэрии.