Армагеддон был вчера

– Хм… Для монаха вы слишком вольно одеты. Впрочем, у русов христианство, говорят, не так давно появилось.

О! Вот и случай узнать, в каком году ощущает себя мой сон.

– «Не так давно» – это сколько, по-вашему? – задал я провокационный вопрос.

– Ну-у… – замялся он. – Кажется, ещё при Старом Оттоне архиепископа посылали. Но после великой княгини Эльги, был разговор, Русь отошла от христианства. И вернулась уже при Вольдемаре, тридцать или сорок лет назад.

Так, это значит, год у меня здесь 1020-1030. Спросить, что ли, напрямую? Боязно – и так мой собеседник с всё возрастающим недоумением поглядывает на меня.

Есть одно всевременное средство для ликвидации недоразумений.

– Ну что, уважаемый мастер, ещё по одной? – предложил я.

– Не откажусь, уважаемый мастер, – с достоинством ответил мой странный собутыльник.

– Кстати, как вас зовут? – после взаимного прикладывания к горлышку бутылки спросил я. – А то неловко как-то: «мастер» и «мастер». Моё имя Александер из Москвы.

– О! Простите, мастер Александер! – горячо отозвался собеседник. – Я сам забыл представиться. Меня зовут Рутгер из Майнца. Я здесь недавно – меня позвали сюда после того, как Нойбургу дали статус города и стали строить этот большой собор.

Ага, вот это я слышал вчера с японцами: статус города Нойбургу-Наумбургу присвоили в 1028 году. Ничего себе, занесло меня!

– Отсюда и объяснение, откуда я так много знаю про Русь, – продолжал между тем мастер Рутгер. – Меня и пригласили маркграфы Мейссенские, чтобы я расписал новый собор. Я, видите ли, богомаз и немного скульптор, – сидя, криво поклонился он. – Я, бывает, провожу время в их обществе, и подчас они весьма подробно обсуждают славянские и русские дела. Вы знаете, наверное, что сестра дамы Реголинды и жена князи Святоплука была посажена на Руси в тюрьму! Её выручил только король Болеслав, когда победил Ярицлейфа.

– Вы – большой человек, мастер Рутгер, – искренне высказался я. – Вы вращаетесь в таких кругах! А кто сегодня правит в этом городе?

– Позвольте ещё глоточек? – ответствовал большой человек. – А потом я знаю тут местечко, где мы сможем продолжить беседу за бутылочкой доброго шнапса. Конечно, не такого доброго, как ваш русский, – он качнул головой в сторону гэдээровского «Корна», – но тоже очень ничего для здешних ещё недавно славянских мест.

Мы сделали ещё по могучему глотку. В бутылке теперь оставалось немного. Интересно: возможно, остаток ночи я всё-таки проведу под крышей. И забавно: хотелось и проснуться, чтобы убедиться, что я по-прежнему мирно сплю в тихом садике, – и продолжать спать, дабы посмотреть на немецкое «неплохое местечко», где дают шнапс образца 1030-х годов.

– Сейчас здесь правит владетель Эккехард. Его ещё называют Вторым – после его отца, которого злодейски умертвили в замке Пёльде тридцать лет назад. Он ехал в Фрозе, где собирались влиятельные рыцари и графы империи, чтобы обсудить дела с выбором нового короля. Там его – и…

Показалось мне или вправду собеседник мой допустил некую нотку злорадности?

– Но владетель Эккехард не столько правит, сколько… Ладно, – прервал Рутгер самого себя. – Давайте ещё выпьем.

Что и было сделано немедленно.

– …Их четыре брата, которые Саксонию держат знаете как? О! – и он показал сжатый кулак. – Эккехард здесь, на границе с Тюрингией, держит марку против заальских славян. И жестоко держит, поведаю я вам. Говорят, вы, русы, там у себя со славянами вместе страной владеете. Ну, вам иначе и нельзя… – вздохнул он. – Там у вас эти, патчинаки, варвары, на границах. А здесь Эккехард славян варварами назначил…

Генриху этот город тоже принадлежит, – продолжил Рутгер. – Но он в основном в Мейссенской марке сидит, с поодричами и богемами воюет. И с Мечиславом, польским королём. Третий брат Айльвард у него же, в Мейссене, епископом. А четвёртый – Гюнтер – при прошлом императоре Генрихе был канцлером империи. И при нынешнем – Конраде – они все в фаворе…

Хм… Нет, действительно, он говорит о здешних правителях явно без положенного пиетета!

Я побулькал остатками шнапса:

– Ещё?

– Вы добрый человек, мастер Александер! – признательно сказал Рутгер. Несколько уже заплетающимся языком сказал, надо признать. Впрочем, я тоже, кажется, уже был далеко не персонаж для плаката о пользе трезвости.

– Вы молодой, а понимаете душу художника… И пусть она меня завтра опять отчехвостит, но сегодня я снова напьюсь! Пусть видит, какая она жестокая! И как я страдаю по ней…

– Кто она? – поинтересовался я. – Жена?

Он воззрился на меня в недоумении. Потом сообразил.

– Нет, мастер Александер. Не жена. Она мне – не жена. Она – Ута, маркграфиня. И жена этого животного, Эккехарда…

Мне, конечно, следовало бы сообразить раньше. Эккехард, Наумбург, собор, богомаз… Это, значит, он валялся тогда на моей койке в общежитии, затаптываемый «Казачком», и та строгая и милая женщина, что приходила ему выговаривать, действительно была Ута из Наумбурга. Я, значит, тогда просто оказался свидетелем их непростого разговора.

Теперь он продолжился. С другой стороны.

– Понимаете, мастер Александер, – горячечно шептал мне художник, когда мы взяли-таки ещё бутылку – нет, ну точно, как у бабки-самогонщицы из форточки в нашей русской деревне! – и, счастливо избежав ночной стражи, снова оказались в знакомом садике. – Понимаете, он же её не любит. Я же вижу!

Я знаю, что он её даже бьёт! А она – она терпит! Хотя ведь она – из древнего знатного рода, начало которого идёт ещё от франков! Отец – владетель граф Адальберт из Ашерслебена, мать – дама Хидда из Восточной марки! А сама она – вы не поверите! – знает грамоту, училась в монастыре в Гернроде!

– Я тебе верю, мастер Рутгер, – отвечал я не менее горячо. – Я же видел, как она прочитала девиз на плакате Че Гевары!

– Не знаю такого, – мотал головой Рутгер. – Неважно. Он, это животное, он бьёт её! Её! Этот цветок небесной прелести и божественной красоты! Я же знаю, я же вижу, сколько она плачет. Я же художник, я знаю краски, я знаю, что надо видеть, чтобы рисовать! И я вижу, что она плакала!

– Я знаю, – вторил я. – Я его видел вчера. Это зверь! Фашист! На морде написано! Такие же, блин, к нам на Чудском озере лезли. И на Москву. Пока им в Сталинграде по репе не дали… – я совсем начал терять связь с действительностью.

Пьяный богомаз в недоумении воззрился на меня.

– Н-нет! Ты путаешь, мастер Александр! Ты не мог видеть его вчера. Он в этой… В Италии. В Майланде. У нас снова заварушка с Папой. Нет там Сталин… э… Ладно! Неважно. Налей!

Мы на сей раз прихватили глиняные кружки. Вот только было крайне неудобно отмеривать в них в темноте сколько-нибудь цивилизованные дозы спиртного…

– А она – одна! А я не могу с ней даже поговорить! Она и меня боится, понимаешь? Позавчера услала меня из города. Зачем? Я все ноги сбил, еле успел вернуться сегодня. Или вчера?.. Неважно!

– Да на его морде всё написано! – вторил я ему. – У него на гербе есть девиз? Какой? Должно быть: «Сила без жалости!» Такие у нас в войну знаешь, что делали!

Он снова посмотрел на меня с мутным удивлением. Потом одна мысль пробила в его мозгу дорогу:

– «Сила без жалости»! – засмеялся Рутгер с пьяненьким удовольствием. – Это ему подходит! Если б я мог, то на его щите ему эту надпись нарисовал. Сила без жалости! Так и есть. Он ведь совсем не жалеет эту бедную девочку! Особенно после того, как она не смогла родить ему ребёнка!

Он вдруг сжал кулаки.

– Знаешь, в чём он её обвиняет? Что раз они с братом оба бездетные, то Бог так распорядился. А значит, она понесла не от него! Это ей-то, голубке невинной, такое заявить! А она чиста, как ангел, уж я-то знаю!..

«Раздавить фашистскую гадину!» – такой была последняя мысль перед тем, как я отключился. И снился мне плакат Кукрыниксов – только там красный советский солдат втыкал трёхгранный штык не в Гитлера, а в наумбургского маркграфа…