Вежливость королев

— Но мистресс Карина…

Девушка решительно подобрала подол платья и зашагала к мраморному убежищу.

— Тогда я пойду в замок, — как-то робко сказал безголовый (вот уж воистину безголовый!) ученый и поплелся прочь. Его остановил окрик:

— Господин Уильям!

— Да?! — встрепенулся тот.

— А почему королевой сейчас стала Кириена, а не я?! — Девушка в шелковом платье стояла уже возле статуи и была почти так же мраморно-бледна лицом. — Почему?!

— Воля герцога. Он — Советник, ему решать… — пробормотал Уильям, чувствуя, что говорит глупости.

И тут на парк обрушился ливень.

— Бегите скорее в замок, мессер Гогейтис! — крикнула из грота Карина. — Вам вреден дождь!

— А вы?! — Гогейтиса все-таки кольнули копья Карининой язвительности.

— Убирайтесь! Уч-ченый! Черт бы вас побрал!

И рассудительный ученый убрался восвояси, полагая, что раз Карина того требует, то и следует выполнить. А Карина сидела, сжавшись в холодном гроте, вся вымокшая, как мышь в затопленном подполе, и ревела в голос. И сама не понимала, почему ревет. Хотя, если бы безголовый Уильям остался сейчас с нею, она бы, наверное, не плакала. Она бы прижалась к нему и…

— К черту! — крикнула Карина. — Он урод невидимый! И он мне не нужен! Мне здесь вообще делать нечего!

В это мгновение в мраморную девушку ударила ослепительная ветвистая молния. Карина только охнула и поникшим букетом цветов пала на сырой скользкий мрамор грота. Ливень закручивал маленькие водовороты вокруг ее пышного, насквозь промокшего платья…

Разумеется, Карину бросились искать: такая непогода, а госпожи нет! При этом Гогейтису влетело от разъяренных и пыхтящих, как кастрюли на герцогской кухне, служанок: как он осмелился оставить даму наедине с наступающей грозой! Ученый уж и сам клял себя за такую оплошность и особливо же укорял за то, что никогда ему, видно, не постичь всех тонкостей женского настроения…

Вымокшая Карина была без сознания, когда ее принесли в опочивальню и принялись над нею хлопотать. Забегали служанки, поторапливая лекаря:

— Мессер С’едуксен, мы теряем ее!

Лекарь подошел к разметавшейся в жару девушке, пощупал пульс, велел влить в рот горячего вина с пряностями, а к ногам приложить побольше грелок. Но к полуночи стало ясно, что подобная терапия положительных результатов не принесла.

— Я не буду танцевать с вами!.. — бредила Карина, то вскрикивая, как раненая птица, то переходя на хриплый болезненный шепот. — Не трогайте меня! Трогать руками стриптизершу строго воспрещается!.. Как же ты выжил, маньячина хренов?

В этот момент над бредившей Кариной склонился Уильям, держа в руках склянку с успокоительным и жаропонижающим питьем. Карина посмотрела на него и придушенно закричала:

— Не подходи! Не подходи, безголовый! Я знаю, где ты прячешь свою голову! Ты носишь ее на поясе вместе с ручными гранатами, и, когда приходит твой час, ты бросаешься с криком на врага, чтоб взорвать его! А следом за тобой бежит желтый ящероскорпион-пулеметчик, его не возьмешь разрывными пулями! Я не пройду этот уровень, не пройду!.. До пирамиды осталось всего несколько шагов, но наши патроны и жизни на исходе! Гейм овер! Гейм овер!

— Какой ужасный у нее бред, — прошептала дежурная служаночка. — Кто такой этот «Гейм овер»? Может быть, ее святой покровитель?

— Помогите мне, — потребовал Гогейтис — Необходимо, чтобы она проглотила это питье.

И он слегка встряхнул склянкой. Внутри склянки словно замерцали розовые и зеленые огоньки…

Когда Карине разжали челюсти и влили три ложки лекарства, она притихла и с минуту просто лежала с закрытыми глазами.

— Ей станет легче, — заверил всех Гогейтис. — Сейчас она просто уснет. Через два часа я дам ей еще одну порцию питья. И к утру все пойдет на лад.

Служанки охами и вздохами выразили надежду на то, что именно так все и будет.

— Вы все ступайте отдохните, — сказал им безголовый Уильям. — Я сам буду неотлучно находиться у постели больной. У меня все равно бессонница.

Служанки повиновались.

А Уильям уселся в кресло рядом с кроватью, вытащил из кармана небольшой, с ладонь, томик афоризмов известного древнего философа Вольера и принялся его изучать, изредка поглядывая на притихшую Карину. Его лекарство (а сделано-то оно было всего-навсего из нескольких видов травяных сиропов, настояно на белом вине и издавна применялось им как верное средство при простуде) действительно помогло. Девушка ровно дышала, ее не трясло, хотя чересчур яркий болезненный румянец еще горел на щеках.

— Зачем вы это сделали, Карина? — горестно прошептал Гогейтис, разумеется, не надеясь на связный и вразумительный ответ. — Что за глупое ребячество: вымокнуть под дождем и заболеть! Я же отвечаю перед герцогом головой за вашу безопасность, и, если с вами что-то случится, он лишит меня головы окончательно…

— И вы только поэтому взялись меня лечить? — не открывая глаз, тихо спросила Карина.

— Гламур на мою голову! — ахнул Гогейтис. — Разве вы не спите?

— Нет. — Несмотря на столь твердый ответ, глаза девушка так и не открывала.

— Поймите, вам нужно спать. И ваша болезнь вскорости пройдет. Завтра утром вы встанете бодрой, полной сил и…

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Что хорошего принесет мне новое утро? Разве оно развеет мою тоску, утолит мой гнев, озарит меня радостью?

«Опять бредит!» — испугался Гогейтис и схватил склянку. Поднес к губам Карины:

— Выпейте, госпожа!

Карина равнодушно повиновалась Гогейтис, просунув одну руку ей под спину, приподнял девушку, чтобы ей было удобнее пить, и ощутил, что это тело в вымокшей от пота сорочке не просто пышет жаром, как сковорода с угольями, а заставляет и его, бедного ученого мага, воспламеняться. Едва Карина допила остатки лекарства, Гогейтис убрал руку, словно и впрямь страшился обжечься.

— Спать хочу, — прошептала Карина и безвольно упала на подушки.

— Вот и хорошо, — кивнул Гогейтис, возвращаясь к брошенной на столик книге афоризмов Вольера. Но и тут (на странице пятисотой, первый абзац, вторая строка) его ждала философическая загадка:

«Спящая женщина представляет для мужчины наибольшую, хотя и наисладостнейшую опасность».

«Чепуха! — Уильям сердито отбросил книгу — И этот философ считается самым мудрым! Вот спящая женщина. — Уильям посмотрел на Карину. — Вот я. Разве она для меня опасна? Глупость… Гламур меня побери, я не слышу ее дыхания! Уж не переборщил ли я с лекарством?!»

И Уильям склонился над безмятежным лицом девушки, стараясь уловить, дышит ли она…

Разумеется, она дышала. А вот у ученого, залюбовавшегося обнаженной шейкой, волосами, грудью, едва прикрытой кружевом сорочки, с дыханием стало… как-то не совсем.

— О нет! — прошептал безголовый Гогейтис, ощутив себя наконец не только ученым. — Как я посмею! Она так прекрасна, а я — ничтожество, каторжник без срока давности! Это невозможно! Мое дело — философия! Философия! Знание — вот настоящая сила мужчины…

И тут руки Карины коснулись его невидимого лица.

— Мне холодно без тебя, Уильям, — прошептала она, не открывая глаз.

И новое утро наступило. И солнечный свет залил герцогское поместье, как темное скеденское вино — новую скатерть. И любопытные сверкающие лучи проникли во все комнаты замка, исключая уборную и пыточную (потому что в них отсутствовали окна).

И солнечный свет разбудил Карину, грея ее обнажившееся плечо.

Она потянулась в постели, ощущая, что вчерашняя хворь и хандра действительно, как и предсказывал ее безголовый доктор, исчезли без следа. Осталась только радость — как бывало в детстве перед большим праздником, на который она пойдет в новом платье и с пышными бантиками, вплетенными в косички…

Карина весело взбрыкнула ногами, сбрасывая одеяло, перевернулась на живот и только сейчас обнаружила, что в постели она не одна.

— Доброго утра тебе, госпожа моя, — сказал Карине мужчина, глядя на нее глазами влюбленного.

Голос Карина знала прекрасно, доселе он принадлежал невидимому ученому…