Черти поневоле

Где-то в отдалении послышались восторженные крики, и надтреснутый бас произнес:

– Ну дает механик! Во виртуоз!

– Ввинтил небось пару стаканов, вот и закрутило, – откликнулся грудной женский голос.

– Люська-насос, – автоматически сказал Евстигнеев.

– Сам знаю, – нахмурился Шлоссер. – Болтает черт-те что! Надо ей оба полушария обесточить.

– А чем она думать будет? – возразил Евстигнеев.

– Не волнуйся, – сказал Шлоссер, – другими полушариями!

– Тогда понятно, – кивнул Евстигнеев, – это место у нее будь здоров!

– Вот именно. Когда она начинает мозгами шевелить, тогда и получается всякая чепуха. Но как этих дебилов на землю посадить?

– А чего тут думать? – удивился Евстигнеев. – Накинуть на тарелку сеть, да и притянуть.

– Нету у меня сети! – в сердцах крикнул Шлоссер. – Я тебе не рыболовецкая артель! – Семеныч в волнении забегал по двору. – Что делать, что делать?!

Евстигнеев ненадолго задумался и предложил вместо сети использовать свой гамак. Тот самый, который катапульта.

– Гамак у меня у самого есть, – рявкнул Шлоссер, – как я тебе… – Тут его взгляд упал на Гаврилу.

Инопланетянин вытянулся в стручок и доложил:

– Я есть Гаврила! Машина доставай, сахарок получай!

– Обкормлю! – пообещал Шлоссер.

Дрожа от вожделения, Гаврила ринулся в кладовку. Через минуту он вернулся.

– Расстилай! – крикнул Шлоссер.

– Это что, гамак? – удивился Евстигнеев, глядя на здоровенную мелкоячеистую сеть.

– А что же, по-твоему? – возмутился Шлоссер. – Не загружай мозги, лучше помогай! Взяться за концы!

– Есть взяться за концы! – ответил Гаврила.

– Накинуть гамак на тарелку!

– Есть! – посланная рукой инопланетянина сеть взвилась в воздух, и через секунду летающая тарелка забилась в ней, как пойманная рыбешка.

– При-тянуть! – скомандовал Семеныч, хватаясь за концы, но его усилий не потребовалось.

– Яволь! – сказал Гаврила, и пойманная тарелка, потрепыхавшись, опустилась на землю.

Шлоссер подбежал и рванул на себя дверцу. Из летающей тарелки вывалились сначала Эдик, а затем Антуан. Кот развалился на груди братка и дурным голосом тянул:

– Бе-эз тебе мене любимай мяу, земляу малау, как остроу!

Эдик лежал, вытаращив глаза и развалив челюсть в счастливой улыбке, не обращая внимания на то, что кончик кошачьего хвоста залез ему в рот.

– Тоже мне, Филипп Киркоров! – облегченно произнес Шлоссер. – Ну что? Затаскиваем обоих домой? Смотри, как укачало!

Ни Евстигнеев, ни Шлоссер не ожидали такой бурной реакции на эти слова. Услышав, что его хотят-таки затащить в дом главного механика, Эдик мгновенно пришел в себя, вскочил, еще раз наступил Антуану на хвост и с громким криком: «Не-эт!» – ринулся в сторону забора, который преодолел по всем правилам высококлассных легкоатлетов: выгнув спинку и подобрав ноги.

Приземлившись на той стороне прямо на руки многоопытной Люське-насос, он крепко поцеловал ее и бросился бежать.

– Это ка-ак понимать?! – прорычал свирепый мужской голос.– Это как понимать-мать-мать-мать…

– Невиноватая я, – томно отозвалась Люська. – Он сам пришел!

Дальше уже ничего не было слышно, кроме сплошных вздохов и восклицаний, перемежаемых сочными шлепками.

Шлоссер посмотрел на Антуана. Бедный кот сидел на земле и с грустью рассматривал оттоптанный хвост.

– Ладно, – сказал Евстигнеев, – на сегодня достаточно. Не пора ли спать?

– Пожалуй! – чуть подумав, согласился Шлоссер. – Суетливый выдался день!..

Эдик мчался, ориентируясь в запутанных переулках не только страхом, но и стойким запахом селедочных голов.

– «Динамо» бежит? – спросил его чей-то знакомый голос.

Эдик обернулся и увидел проклятущих домовых.

– Бежит! – выпалил он, ускоряя темп, но домовые не отставали.

– Ты не забыл?

– Не забыл! – крикнул. Эдик, с трудом шевеля языком.

– Сто тонн баксов! Сроку три дня! Иначе – проценты!

– Ух-ух! Пых-пых! Уф-уф! – только и мог сказать Эдик.

– Эх, поднажми! – крикнул Шмыга.

– Темп! Темп! – посоветовал Барыга, заходя справа. – Браток, ты не укладываешься в график!

Из последних сил, пыхтя как паровоз, Эдик взвинтил темп и через минуту свалился без чувств возле Маланьиной калитки.

Очнулся он от оглушительного петушиного крика. Солнце еще не взошло, но было светло. Эдик сидел, прислонившись спиной к поленнице.

– Ку-ка-ре-ку! – снова взревел над самым его ухом петух.

Что-то больно треснуло Эдика по ушам и тем самым окончательно привело в чувство. Эдик встал и, чувствуя на голове непривычную тяжесть, поежился. Он хотел было провести рукой по затылку, но передумал, потому что как раз в это время держался за колья забора.

– Это я-а! – пропищал он совсем тихим голосом, уже ни на что не надеясь. Тем не менее дверь открылась, и на пороге появилась Маланья. В руках у нее была бадья с помоями. Острый селедочный дух вошел в Эдика, отнимая последние остатки здравого смысла.

– А!.. Нашлялся? – удовлетворенно произнесла бабка. – Нечего сказать, хорош! И где тебя только носило? С чертями небось в обнимку катался? А петуха-то зачем себе на башку посадил?

– Что? – переспросил Эдик. – Какого петуха?

– Моего, какого ж еще?

– Так это… разве он у меня?..

Эдик осторожно поднес руку к голове, и его пальцы уткнулись в пушистые перья.

– Так вот отчего башке-то тяжело! – догадался он, – А я думал, от усталости!

– Сейчас сыму! – Бабка осторожно взяла обнаглевшую птицу и пересадила на поленницу. – Он завсегда тут сидит, сторожит, чтобы в случае чего… Ясно?

– Ясно, – кивнул Эдик и, вздохнув, добавил: – Я, пожалуй, пойду, а?

– Иди, иди! Пару часиков еще соснуть можно.

Эдик осторожно пробрался в комнату, разделся и улёгся на раскладушку. Последнее, что он увидел перед тем, как заснуть, – это домовой, сидящий у него в головах.

Солнечный зайчик скользнул по шторе, попытался отодвинуть ее в сторону и не смог. Тогда он переметнулся на подушку и стал подбираться к Костиному уху. На мгновение Косте показалось, что это Горыныч пытается сообщить ему что-то по секрету. Он вяло отмахнулся и открыл глаза. В сенях сдержанно звякнули ведра, кто-то тихонько замурлыкал себе под нос. Будильник показывал семь часов, и струганые половицы у порога дышали рассыпчатым теплом утреннего золота.

«Пора вставать, – подумал Костя с неохотой. – Сейчас я досчитаю до семи и – подъем!..»

Он сосчитал до трех и снова заснул, но через несколько минут в дверь просунулась лохматая голова лешего и, широко улыбнувшись, произнесла:

– Вставай, служивый! Я вот тут тебе колодезной водички спроворил, умыться там, чайку попить… А не хочешь вставать, так и лежи… Молодым, говорят, спать полезно.

Костя вскочил и заметался по комнате.

– Я сейчас, сейчас!

Наконец он натянул спортивные брюки и кеды, умылся и поставил чайник.

– Ну зачем вы беспокоитесь? – бормотал он, посматривая на полные ведра. – Неудобно, честное слово! Я бы сам принес.

– А мне все равно делать было нечего, – развел руками Леший и по-ленински, с прищуром, улыбнулся. Эта многоцелевая улыбка была Косте уже знакома, и он понял, что старик пришел с просьбой.

– Ну вот я и решил, – продолжил Леша, – чем дурью маяться, взять да нужное дело сделать. А к тебе, Костянтин, по большой нужде пришел.

– Чего? – удивился Костя. – А-а-а… Нет проблем! Ты же знаешь, туалет во дворе.

– Не о той нужде я печалюсь, о какой ты подумал! – обиделся Леший. – Той у меня уж лет сто не было… А есть нужда превеликая и просьба всепокорнейшая! Я ведь, старый дурень, лабораторный халат свой в пяти местах прожег! – с этими словами он развернул невесть откуда взявшийся уборщицкий халат.

Был тот халат затрепанным и уже не синим, а серым, и посередине зияла огромная прожженная дыра, окруженная целым созвездием дыр поменьше.

– Сидел, понимаешь, варил зелье, да и задремал. А тут головешка возьми и стрельни! Как сам-то не сгорел? Спасибо Лешачихе, вовремя в котел макнула!