Вместо смерти (СИ)

Василий Павлович искренне верил, что для него припасено жизнью нечто большее, чем смерть и потустороннее существование. Возможно, эта вера была взращена в нем нежданной Катей, ее любовью. И потому он внимательно смотрел по сторонам, боясь упустить это большее, чем все на свете. Больше или нечто сокрытое. Ему вспомнился кот Шредингера, в зависимости от случая существующий и не существующий в своем ящике. Как Катя. Существующая и не существующая в этом мире. Или превратившаяся из человеческой корпускулы в волновую. Или взлетевшая от него в небо. Живой взлетевшая. Если так, то они еще встретятся и обнимут друг друга…

…Однажды он весь день лежал, закопавшись в песок. Перед обедом (каша гречневая с говядиной, паштет печеночный, кофе со сливками) убил русскую девушку, голубоглазую и русоволосую. Она была в хиджабе (одна прядь выбилась из-под него). Он долго рассматривал ее в прицел, когда она стала стрелять в курдских женщин, он вогнал пулю в ее сердце, следующую положил в лоб, прямо туда, где индианки рисуют точку. Он убивал ее без чувств. Он думал тогда, что надо убить всех людей, оставив в качестве свидетелей преступлений человечества лишь Адама и Еву, оставить, чтоб Бог видели, что люди склонны убивать людей, не испытывая особых чувств, но одно лишь предубеждение, лишь голод или зной.

Её звали Вера Ивановна Грищенко. Она с отличием училась в нижегородском техникуме и была обычной девушкой. Ее завербовали на сайте, в котором говорилось, что все невесты Аллаха красивы, и каждая получит в долю мужа. Она получила мужа, прибыв на север Ирака, и пулю в лоб от Петрова. Ее сослуживцы Камаль, Ибрагим, Касим, Малик, Мансур прежде никогда не ели досыта, и даже не знали, что такое полный желудок. ИГИЛ накормил их, показал, что автомат - лучшее орудие для добывания пищи и прочих удовольствий. Василий Павлович убил их всех, особенно не сожалея, потому что они не были людьми, ведь человек – это то, что добывает свободу и пищу, не силой, но умом. Он хорошо знал, что шариат схож с моральным кодексом строителя коммунизма, он обеспечивает старшему уважение младшего, он обеспечивает всякую женщину мужчиной и семьей, он убеждает богатого давать милостыню бедным и определяет ее размер. И потому шариат как-то гуманнее многих мировых кодексов. Зная это, Петров никогда не имел предубеждений против Ислама, хотя знал, что, если правоверный отец прикажет своему правоверному сыну убить человека, пусть женщину или ребенка, то правоверный сын сделает это, не задумываясь. Также он знал, что личность простого человека не имеет на Востоке цены, он знал, например, что тысячи женщин сжигают себя, предпочтя смерть издевательству супругов. А если на востоке личность простого человека не имеет цены, то… то он, Петров, ведь сейчас на Востоке?

Он никак не мог забыть Катю, чтобы умереть, ни о чем не жалея. Он помнил, что она говорила ему, что он ей муж и должен всегда об этом помнить. Он не мог ее забыть, хотя ее не было нигде, даже в памяти осязания, в памяти слуха и зрения. Она теперь стала святым свечением в голубом небе, во всем, на что он направлял зрение или память. Это святое свечение, это живое облачко стало частью его тела, его серединкой. Ему всегда теперь было плохо, было не по себе, он не мог с удовольствием или просто без неприятных ощущений есть, спать, пить пиво или виски. Он был совершенно одинок. Он чувствовал, что напиши он в Интернете, что откопал в пустыне на миллион золота или хотя бы жменю, ему ответят десятки людей. А если напишет, что ему плохо, очень плохо и не хочется жить, не хочется даже выздоравливать, никто не откликнется. Не откликнется, потому что все люди занимаются лишь одним делом – они медленно-медленно умирают, теряя сочувствие и человечность, тайно, подспудно, открыто желая, чтобы в телевизорах умирало больше людей, желая, чтобы больше автобусов срывалось в пропасти, чтобы кровопролитнее были террористические акты. Петров не знал, где в его темной комнате, освещенной голубым телевизионным огнем, или еще где-то, прячется этот выключатель, нажав который, можно уйти из жизни в отсутствие, в густую пустоту, которую называют смертью. Он не хотел больше жить, но смерть, и выключатель жизни, как и пуля в рот, казались ему чужеродными, не тем, ради чего он родился. Потом он вдруг понял, что выключатель жизней – это он сам. Просто выключатель, и больше никто. Те, которых он убивал, хотели одного – чтобы все жизни были одинаковы, и чтобы на всех Аллах отпускал одинаковое количество женщин, денег и хлеба. Иншалла! Если Аллах хотел бы, чтобы у всех было одинаковое количество женщин, денег, лепешек, комнат и баранов, то у всех было бы одинаковое количество лепешек, комнат и баранов. Но Аллах этого не хочет, он хочет, чтобы люди сталкивались между собой, сталкивались, чтобы появлялась искра, и зажигался жизненный огонь. Ему не жаль простых людей, разве можно жалеть людей, наносящих на себя отличающие татуировки, обливающих других людей бензином, чтобы сжечь их в муках? Разве можно жалеть женщин, стреляющих в людей, разве можно бить жену, как собаку, при всем притом, что всё, чем может она ответить, так это облить себя бензином и чиркнуть потом зажигалкой.

В свободные часы Петров теперь либо ходил по углам, либо плакал, - ни кванта счастья не осталось в его организме, и потому слезы лились потоком. Лились, как только он вспоминал, что остался совсем один. Ему было стыдно, ведь могли услышать соседи, услышать и позвать врача или даже полицейского, но ничего с собой поделать не мог, потому что слезы накатывали неожиданно, и ничем их было не сдержать. Петров знал тысячи людей, которые прекрасно жили, потеряв близких родственников, но быстро привыкали быть единственными на свете, привыкали никого не обнимать и ласкать, кроме собак и кошек. А он, как только вспоминал, как они жили с Катей, как он ночами целовал ее плечи, руки, ноги, как прижимался к ней, как потом сплетались они в одно целое, не мог никак сдержаться от слез и рыданий.

Петрову надо было что-то придумать, чтобы прожить оставшиеся месяцы жизни без дум, боли и слез, но ничего не получалось. Однажды он пролежал в песке двое суток без еды и воды, и на исходе этого срока в нем остался лишь какой-то теплый комочек под сердцем. Почти мертвый, он вращался вокруг этого комочка, как обессилевший электрон понурой клячей вращается вокруг атома на самой нижней орбите, он вращался и вращался пока не понял, что этот комочек есть часть Кати, та ее часть, которая осталась ею не прожитой.

- Она отдала ее мне, и потому я живу, - понял он и вылез из горячего песка, и пошел в город, не скрываясь, пошел, чтобы умыться и выпить потом чашечку кофе и что-нибудь съесть, например, рубцы тушеные по-сирийски – Катя их любила.

13.

Он пришел в свой номер, принял душ, выкурил сигарету, надел единственный свой костюм, спустился в ресторан. Где-то стреляли, потому людей на улице и в ресторане было немного. Он уселся, чтобы обзор был шире, и можно было видеть и начало улицы и конец, заказал официанту рубцы и к ним самое вкусное блюдо из меню, и принялся пить пиво – его приносили быстро. Когда принесли еду, и он принялся есть, на веранду взошла спортивного вида женщина. Это была Катя, даже платье было ее и украшения! Петров поперхнулся; закашлявшись, потянулся за пивной кружкой и неловко ее опрокинул.

- Похоже, я к вам, - подошла женщина к его столу. – Ведь вы Василий Павлович?

Василий Павлович закивал, расширившиеся его глаза не могли оторваться от лица женщины, явившейся к нему с того света.

- Я сестра Кати. Мы с ней… мы с ней монозиготные близнецы. Она просила меня к вам приехать.

«Господи! Сколько всего может приносить жизнь!» – подумал Василий Павлович, и тут же сник: нельзя войти в одну реку дважды, нельзя.