Святыня

— Я согласна с вами, монсеньер. Это была просто Первая глупая мысль, и я ее быстро отмела. Кроме того, мне кажется, слова выговариваются отчетливо, хотя и странно на слух.

— Это какой-то диалект?

— Мне кажется, да, но не могу определить какой.

— И я тоже. Похож на корнуэльский, но не совсем.

— Да, не совсем. К сожалению, во сне Алиса говорит короткими обрывками, и не разобрать ни акцента, ни значения слов.

Они спустились по лестнице, мать Мари-Клер пересекла вестибюль и открыла дверь в свой кабинет. Она указала на кресло, и священник сел.

— Теперь можно предложить вам выпить, монсеньер Делгард?

Он покачал головой.

— Нет-нет. Возможно, чуть погодя. Вы сказали, что хотели что-то показать мне.

Настоятельница отвернулась и подошла к бюро с выдвижными ящиками. Прежде чем выдвинуть верхний, она сказала:

— Алисе приходится много времени проводить в одиночестве в своей комнате. Возможно, слишком много для такой молодой девочки. В монастыре нечем ее занять, но она, кажется, любит рисовать карандашами и красками. — Монахиня выдвинула ящик и вынула папку. — Я собрала выброшенные ею рисунки за все время, что Алиса у нас.

Она повернулась и положила папку на свой письменный стол.

— Ее увлекает лишь одна тема.

— Ах да, — сказал Делгард. — Отец Хэган, до того как умер, показывал мне ее рисунки. Мать девочки позволила ему взять некоторые. На всех одно и то же — по нашим догадкам, это Пресвятая Дева.

— Да, монсеньер, верно. У Алисы не очень большие способности к живописи, но есть определенный… энтузиазм к этой теме. Я бы сказала, почти что наваждение.

— Девочка боготворит Марию. — Он позволил себе улыбнуться. — Кажется, это очевидно всем. Думаю, ее преданность…

— Преданность? Вы так думаете, монсеньер? — Мать Мари-Клер открыла папку и протянула ему первый лист. Священник взял, и рисунок задрожал в его руке.

— Не может…

— И та же фигура везде, монсеньер. — Монахиня разложила на столе остальные листы. Все отличались грубостью рисунка, одинаково безвкусными тонами, широкими, неумелыми мазками.

Даже нарисованная непристойность была одна и та же, хотя где-то напряженный фаллос мог отличаться от других размером и цветом, груди могли отличаться формой, на некоторых рисунках ухмыляющиеся красные губы более искривлены.

Глава 27

Бен несся вдоль рядов скамеек — Индиана Джонс, бегущий от преследования сотен, нет, тысяч ревущих арабов, готовый обернуться и, ковбойским кнутом выбить меч из рук любого, кто приблизится. Его воображаемый кнут, удобно пристроенный на левом плече, ничего не весил Туда вдоль одного ряда, обратно вдоль другого. Один раз кнут соскользнул в мокрую траву, но Бен тут же подхватил его, задержавшись, только чтобы пристрелить огромного, семи футов ростом, злодея в черных одеждах, размахивающего длинным изогнутым мечом Бен расхохотался над его удивленным вскриком и устремился дальше, к Затерянному Ковчегу, прежде чем до него доберутся грязные нацисты, чтобы завладеть чудесной энергией и завоевать мир. Индиана Джонс был лучше, чем Хэн Соло (пусть даже это был один и тот же человек), а Хэн Соло лучше, чем Люк Скайуокер. Нужно бежать, несмотря на усталость, нельзя останавливаться, они не должны схватить его; несмотря на усталость, нужно бежать вперед, чтобы… Чья-то нога!

Он растянулся на земле, и чьи-то руки схватили его, чтобы поднять. Никаких повреждений — только ссадина не коленке. Бен стряхнул землю с джинсов, и чей-то голос сказал:

— Осторожнее, сынок, ты поранишься, если будешь так носиться.

Бен ничего не сказал, помня, что он все еще Индиана Джонс, мужчина, не любящий много говорить. Руки отпустили его, и он одним прыжком освободился.

Лужайку быстро заполняли люди, скамейки ближе к помосту посередине — кроме тех, что были отведены специально для важных лиц и забронированы для определенных религиозных сообществ, — все больше и больше заполнялись, толпа расширялась, как распускающийся цветок. До мессы оставалось еще два часа, но люди уже проталкивались через недавно построенные ворота в поле, стремясь занять места поближе к алтарю. Многим хотелось просто увидеть чудо-девочку, другие стремились оказаться ближе, чтобы ее святость распространилась на них. Они боялись, что эта аура не достигнет задних рядов.

Солнце тускло светило сквозь облака, дул резкий ветер, который для инвалидов в толпе казался особенно немилосердным Гул возбужденных и несколько испуганных голосов с ростом толпы усиливался. Дисциплинированные служители, молодые священники, вызванные на помощь распорядителю ожидавшейся грандиозной службы, не могли сдержать дрожь, пробужденную заряженной атмосферой. Голоса почтительно приглушались, словно люди собрались в церкви, и шум объяснялся только огромным количеством собравшихся. Инвалидным коляскам было нелегко двигаться по полю, поскольку мягкую землю размесили тысячи ног, и инвалиды уже начали забивать боковые проходы, а служители про себя отметили, что на будущее нужно выделить сектор для таких калек.

Бен бежал дальше, на этот раз осторожнее, держась у менее заполненных скамеек, чтобы избежать дурацких подножек Семилетнему мальчику нравилась эта игра, он не замечал возраставшего напряжения, поглощенный своим самостоятельно сотворенным миром. На него мчался грузовик с грязными нацистами, и Бен перекатился через скамейку справа и выстрелил в лицо шоферу, когда машина проносилась мимо. Он уже снова был на ногах и бесстрашно мчался дальше. Его не напугаешь! Мальчик смутно сознавал, что скоро игра закончится: мама заставила его пообещать, что, когда в поле соберется слишком много народу, он вернется в церковь. А если ее там не окажется, то она в доме священника. Но пока народу не слишком много, еще множество пустых скамеек, множество темных арабских коридоров, множество…

Мужчина только что зашел на этот ряд, и несущееся вперед тело моментально сшибло его с ног и отбросило на скамейку, на которую он собирался сесть. Чтобы удержаться, он схватился за плечи мальчика, и Бен, от неожиданности задохнувшись, взглянул ему в лицо. Мужчина смог лишь улыбнуться, чтобы успокоить его, но это сделало лицо только еще страшнее.

Он отпустил руки, и мальчик медленно отстранился, не отрывая глаз от изъеденных язвами губ и носа — страшного последствия туберкулеза кожи лица. Мужчина поднял шелковый шарф. Он бы не пришел сюда с этим ужасным уродством, люди шарахались от него, друзья, так называемые близкие, боялись заразиться. Туберкулез кожи люди по-простому называли волчанкой, и это название вполне соответствовало болезни. Иногда люди обращались с ним как с волком, словно боясь, что он укусит их и они станут такими же, как он. Подобное кожное заболевание было редким, но для человека это не имело значения, а только усугубляло чувство безнадежности, бессильной злобы на то, что именно ему досталось такое безобразное клеймо, вывести которое не способны никакие лекарства Оставалась последняя надежда. Последняя надежда, сегодня. Если нет, если он уже никогда не сможет ощутить чужих губ на своих, никогда не увидит чужих глаз без еле скрываемого отвращения в них, никогда не возьмет на руки ребенка, не ощутив, как тот напрягается, чтобы вырваться, — тогда во всем этом нет смысла, вообще нет смысла продолжать. Разве существовало в этой жизни что-то настолько ценное, ради чего стоило жить дальше? Лучше холодное, бесчувственное забытье, чем презренное существование. Он смотрел, как мальчик убегает от него, и попытался восстановить онемение души — единственный барьер от просачивающейся жалости к себе.

Бен бежал дальше, теперь боясь этого большого луга, этой стекающийся толпы незнакомцев, вдруг показавшихся ему опасными. Пора найти маму. Индиана Джонс исчез без следа.