Мистика и реальность.

«Бабушка, им там грустно, – теребила бабушку Лиза. –  Почему вы их не достанете? Отвезём их домой, там и повесим!»

«Эх, Лизонька! – вздыхала бабушка. – Не буди лихо, пока оно тихо. Ты мала ещё, вот и помалкивай. А то услышат, заклюют».

     Во время ремонта внутри дома всё сломали и положили новые полы и потолок. Старые прогнившие доски и мусор в огромном количестве долгое время лежали под окнами дома. Лиза, которую привезли на летние каникулы, обожала лазить по этим доскам и перебирать мусор. Бабушка пеняла ей, называла «курицей», но Лизка с непонятным самой упорством рылась в куче, её словно магнитом тянуло к ней. Казалось, весь хлам был изучен вдоль и поперёк, только он откуда-то взялся там – этот крест. Луч вышедшего из-за тучи солнца упал на кучу, и внезапно что-то сверкнуло в ней. В тот день гремело с самого раннего утра. Гроза осторожной большой кошкой кружила вокруг деревни, изредка порыкивая перекатами грома. Лизка до одури боялась грозы, поэтому гуляла возле дома, готовая в каждое мгновение при увеличившейся стихии сорваться с улицы и броситься в спасительную тишину огромной кладовой. Та представляла собой большое, полностью, кроме пола, кирпичное помещение в доме, с железной дверью, запиравшейся на огромный запор. Вместо окна крохотная бойница с фигурной решёткой и дверкой – ставенкой тоже из железа. Кладовая в давние времена служила подобием холодильника. Когда-то там, на крюки вешали туши забитых на еду животных и хранили другие продукты. Как только Лизка увидела вспышку света у кучи, первое, о чём она подумала: «Шаровая!»  И застыла. Девочка твёрдо знала, что при встрече с шаровой молнией нельзя шевелиться. Про это природное явление бабушка рассказывала ей множество страшных историй. Грозы вообще вызывали у бабули священный трепет. Она считала их проявлением Божьей силы и гнева на земле, и каждый раз истово крестилась при вспышке молнии и раскатах грома. И эта вера была подкреплена её собственным опытом. Однажды, будучи ещё совсем детьми, они со старшей сестрой Матрёной своровали полмешка гороха. Времена тогда были очень голодные. Радостные девочки бежали по полю домой, мечтая о  гороховой каше, что им мать наварит. Но неожиданно тучи налетели, началась гроза, и дождь полил, как будто ушат опрокинули с небес на землю. Посреди поля одинокий дуб стоял. Откуда он там взялся, никто не знал. Может специально кто-то жёлудь в землю воткнул, а может зверушка какая-нибудь обронила свою добычу. Вот сёстры под тем дубом от дождя и спрятались. Всё вокруг стало черным-черно, небо тучами заволокло. И вдруг, о чудо, между тучами просвет появился, всё шире и шире, сиявший небывалой голубизной. И девочки увидели Бога. Они заворожено пошли вперед навстречу видению, позабыв про украденный мешок, оставленный под деревом. В тот же миг раздался страшный грохот, и молния ударила прямо в дуб, от которого отошли дети. Мешок с горохом вспыхнул, трава, и сам дуб тоже горели, с треском разбрасывая искры. А видение тут же исчезло.

     Во время грозы бабушка неизменно начинала: « Отче наш! Иже еси на небеси, да светится имя твое, да придет царствие твое…»

Лиза с детства запомнила молитву «Отче наш». И всегда в трудные минуты или в отчаянии она бесконечно повторяла знакомые слова про себя, словно мантру кришнаит, перебирала их в уме, как перебирает чётки мусульманин.  Боль отступала, отчаянье отпускало, и приходила надежда. Так и тогда – Лизка замерла и про себя начала проговаривать спасительные слова. Ничего не трещало, не искрило, а детское любопытство пересилило испуг. Еле переставляя, словно ватные ноги, девочка приблизилась к злосчастной куче и увидела, что из трухи и старых газет виднеется полоска серебристого цвета.

 «Может фольга от шоколадки?» –  подумала Лизавета, подцепила двумя пальцами неизвестный предмет и потянула его на себя.

Он был слишком крупным и тяжёлым для фольги. Прикрывавшая его труха начала осыпаться, и Лизка вытащила, наконец, большой старинный серебряный крест с изображением распятого Христа. Она опрометью бросилась показывать его бабушке. На крыльце ей преградил дорогу её дядюшка – один из семейства жаб. Он крепко схватил Лизку за руку и, выкручивая её, свистевшим от злости шёпотом поинтересовался, куда это она летит, как на пожар. Лиза, пытаясь вырвать руку, в испуге заорала: «Ба!!!!»

Бабушка выскочила на крыльцо, и старый садист тут же отпустил девочку.

«Ну что случилось, что голосишь?» –  спросила бабушка Лизу.

А старый хрыч тем временем покуривал папироску, отвернувшись от них, словно происходящее его никак не касалось. Лизка молча, со слезами на глазах протянула бабушке находку. Та охнула протяжно, а дядька коршуном развернулся к ним, и алчно заблестевшими глазами уставился на крест. Он даже про папиросу забыл. Она так и дотлела до его пальцев, пока не обожгла. Он чертыхнулся, отшвырнул окурок и вкрадчиво издалека завёл: «Ай-ай-ай! Где ты, деточка, взяла его? Нашла? Как нехорошо!»

« Симка!» – обратился он, к молча стоявшей бабушке. – Ты-то чего молчишь? Знаешь ведь, что хорошего мало. Надо его в церковь отнести и священнику отдать. Давай сюда, я сам сделаю».

 Он протянул руку, похожую на лапу хищной птицы, к Лизке. Она вопросительно взглянула на бабушку, и та кивнула ей. Дядька выхватил у девочки крест и пошёл в дом, урча себе под нос, словно от удовольствия. Бабушка стояла, понурив голову, и руки её висели плетями вдоль тела.

 «Ой, горе, девка, горе…» – пробормотала она, повернулась и тоже вошла в сени.

     В тот же год умер дедушка. Это случилось на самое седьмое ноября. А Лизка так ждала праздничного дня! Отец в первый раз пообещал взять её с собой на ноябрьскую демонстрацию. Она представляла, как будет держать в одной руке разноцветные шары, а в другой красный флажок, и махать им, проезжая на заводском грузовике, везущем огромные транспаранты, мимо людей, стоящих на Красной площади. И люди будут улыбаться, махать в ответ и кричать «ура-а-а-а!» «А-а-а-а-а!!!» – от такого воя проснулась Лизка в праздничное утро. Голосили бабушка и мама. Дед, до этого никогда не жаловавшийся на здоровье, рано утром пошёл в туалет, присел на стульчак, закурил папироску и умер. С тех пор седьмое ноября стало днём помин. А на демонстрацию Лизка так никогда и не сходила.

     Потом стал сильно пить отец. Скандалы в семье не затихали ни на день. У пьяного отца были две стороны: сначала он всех любил, а потом с такой же силой ненавидел. В состоянии его агрессии, лучше было не попадаться ему на глаза, чтоб не нарваться на подзатыльники или порку. Он мог ударить или толкнуть бабушку и мать. Разбить от злости тарелку с супом об стену кухни, если ему только показалось, что еду поставили перед ним без должного почтения. Короче жизнь в доме напоминала неспящий вулкан, в любой момент готовый к извержению.

     А ещё Лизка начала терять зрение. Мать, занятая бурной семейной жизнью не сразу заметила это. Головные боли у Лизаветы стали настолько часты и ужасны, что порой девочке казалось, её сознание ускользало, мир скрывался в темноте. Но даже там, за гранью не было спасения от монстра, грызшего мозг внутри её маленького черепа – властелина боли. Когда Лизу, наконец, отвели к врачу-окулисту, ей прописали очки с большими диоптриями, и боль была изгнана из её головы. Но зрение продолжало ухудшаться. Она не занималась физкультурой в школе, что давало лишний повод для насмешек одноклассникам. Не сдавала экзамены, что опять же вызывало их зависть и злобу. И к тому же дурацкие очки шли ей, как корове седло. О линзах в те времена и «слыхом не слыхивали, и видом не видывали». А во время родов вообще чуть Варьку не потеряла – в приёмном покое невнимательная акушерка прозевала, что Лизка с миопией высокой степени поступила. Кесарево делать поздно уже было. Хорошо, что врач, который щипцы умел накладывать, недалеко от роддома жил. Среди ночи за ним санитарку послали, на счастье, тот дома ночевал.