Мистика и реальность.

     Он бестолково суетился по комнате, распихивая по местам, разбросанные сборами жены вещи, сдёрнул покрывало с супружеского ложа, принёс два фужера для вина и открыл бутылку божоле нуво. Красотка  впорхнула в комнату нагая, как Афродита, и капельки воды на её теле сверкали и переливались в приглушённом свете ночника. Такого животного желания Аркаша не испытывал ни разу в жизни. Он боялся опозориться перед ней, как мальчишка, от одного прикосновения взорваться и истечь наслаждением. А та, словно не замечая его состояния, дразнящей походкой, подошла, взяла бутылку, поднеся ближе, посмотрела этикетку и протяжно пропела: «Фу, кислятина…Котик, принеси конфет».

     Ему не довелось даже коснуться бархатной кожи, попробовать мягкость пухлых, надутых, как у обиженного ребёнка губ. Последнее, что помнил Аркаша, большой глоток терпкого вина. И темнота.

     Он очнулся вечером следующего дня на загаженной постели голый, как огромный резиновый пупс с ярко розовым бантом, повязанным на причинное место. Вероятно, девица обожала бандитскую романтику, и этот жест был её индивидуальной визитной карточкой. Квартиру обобрали дочиста, вынеся одежду, технику, украшения и деньги. Дверь в жилище была слегка приоткрыта, но никто из соседей не обратил на это внимания, что обрадовало и огорчило Аркашу одновременно. Обрадовало тем, что посторонние не застали его в столь унизительном и глупом виде, и теперь историю ограбления можно переиначить на собственный лад. А огорчило, что если, упаси Господь, отравительница ошиблась бы с дозой, лежать ему трупом несколько суток до приезда жены.

     Заведённое милицией дело стало очередным висяком. Постепенно жизнь вошла в привычную колею, но Аркадию часто снились тягуче невнятные эротические сны, от которых он просыпался с отчаянным сердцебиением и весь в поту.

       Прошло два года. Старший брат Галы, успешный и довольно известный финансист, задумал в очередной раз, Аркадий уже сбился со счёта который, жениться. Свадьбу гуляли широко, приглашённых собралось человек пятьсот. Молодые встречали гостей у входа в огромный зал ресторана. Аркадий, ещё не увидев лица невесты, подспудно почувствовал, что знаком с ней. Шурин, улыбаясь во весь рот белоснежными искусственными зубами, нежно потянул к себе новобрачную, занятую разговором с подружкой невесты. Та протянула: «Да, котик…» и развернулась к ним.

Это была она. С узнаванием на Аркашу рухнула камнем резкая головная боль, тик вернулся, и он тут же подмигнул глазом. Она очаровательно улыбнулась, хитро подмигнула в ответ и, умильно растягивая слова, произнесла: «Котик, мы теперь родственники?»  

Крест.

 Лиза была замужем второй раз. Первый брак получился детским и несерьёзным, однако, оставил ей очень серьёзную дочь Варвару. Она и не думала о второй попытке. Жила, припеваючи, сама себе «и швец, и жнец, и на дуде игрец». От кавалеров отбоя не было. Только все они ненадёжные, мотыльки – однодневки, крыльями побили, к ночи глянешь – нет ни одного. Зато друг у неё появился – парнишка молодой. Армию отслужить успел, только демобилизовался, к ним в цех пришёл работать. Они с Лизой сильно подружились. Делились своими проблемами. О личном поболтать не стеснялись. Да, и если помощь по дому нужна была, Лизка всегда могла на него рассчитывать. Только не рассчитывала, что мужем он её станет.

     Лиза и не задумывалась – любовь это или нет. Любовь её, первая, пьяная всё время болтается, и алименты платить не спешит. Другого уже хотелось – надёжности и родства душ. И с ним – другом бывшим, а теперь мужем настоящим, она именно это и чувствовала. Конечно, разница в возрасте точила червоточины в Лизкиной душе. Шесть лет – это вам не год и не два. Но муж смеялся и говорил, что красивее и желаннее её на всём белом свете нет. Лиза на время успокаивалась, но потом всё-равно червячок сомнения высовывал голову.

     Лиза никогда не думала, что красивая. Она себя и привлекательной-то с трудом бы назвала. С раннего возраста Лизавета Шмелёва являла собой сборище всевозможных комплексов и сомнений. В школе она была самая полная из девчонок, да вдобавок к этому носила на круглом лице большие очки в толстой роговой оправе. От постоянного волнения и желания выглядеть как можно лучше, Лиза сильно потела, и к концу недели на ненавистном коричневом школьном платье под мышками белели просоленные следы. Мальчики в классе никогда не звали её в кино или просто прогуляться по улице. Зато обожали дёргать за длинные косы, лупить портфелем по спине и дразнить «жиртресом» и «жужелицей». Косы, кстати, Лизка тоже ненавидела, потому что сама расчёсывать их по утрам ленилась.  Пригладит расчёской сверху, заплетёт кое-как и бегом в школу. К концу недели на голове образовывались непролазные дебри из колтунов, которые после субботнего мытья волос мать безжалостно драла расчёской, да не одной. Зубья дешёвых пластмассовых изделий не могли пробить себе дорогу в лабиринте не прочёсанной гривы. Лизка верещала, но мать неумолимо раздирала колтуны и затрещины отпускала, чтоб впредь следила лучше. Затрещины помогали плохо, всё повторялось неделя за неделей. Пока, наконец, мать не согласилась отвести её в парикмахерскую. В те годы была жутко модной причёска «под Мирей Матье», которая, к слову, Лизке очень шла. Когда она утром вошла в класс, её сначала даже не узнали. А вытиравший доску Петька Мухин замер на месте с открытым ртом.

«Отомри!»  – гордо бросила ему Лизавета и проплыла к парте.

      С этого дня неуловимо изменилось не только отношение к ней в классе, но и сама Лизка. Она стала худеть. Есть иногда хотелось до чёртиков в глазах. Но она подходила к зеркалу и шипела на себя, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони: « Жиртрест, жужелица». Это действовало эффективно. А ещё был обруч – хула-хуп, на заводе сделанный отцом из алюминиевой трубы и утяжелённый внутри. Она крутила его по часу без перерыва. Как-то мать случайно вошла в комнату, где Лизавета переодевалась и увидела переливавшиеся всеми цветами радуги синяки на её талии и бёдрах. Разразился страшный скандал, а обруч был отнесён на помойку. Лизка выдраила всю квартиру до блеска и перегладила кучу белья.

Но Лизка была упряма, как ослица, и к окончанию школы стала, если и не трепетной ланью, то и не лошадью точно. Она самая первая в классе выскочила замуж, почти сразу после выпускного вечера. И через несколько месяцев родила Варвару. Но брак этот оказался недолгим.

 «Эх, девка! – часто говорила ей, доведённой до отчаянья выходками вечно пьяного первого мужа, бабушка. – Ну, знать правильно, что народ в приметы верит. Говорят – зря не скажут».

«Отстань, ба! –  отмахивалась от старухи Лизка. – И так тошно, ты ещё тут со своей ерундой!»  –  « Ба, ба! Жаба! Говорю тебе, Фома ты неверующая, плохая это примета!»  –  «Ну и чего я теперь-то сделать смогу? В церковь его не отнесёшь, спасибо дядюшке уроду и самодуру!»

     Дело в том, когда Лизе исполнилось девять лет, она нашла большой серебряный крест. В то лето в их старом деревенском доме, доставшемся им по наследству совместно с родственниками, которых Лизка терпеть не могла (они все казались ей отвратительными толстыми жабами, а дядька и вовсе выглядел, как злой колдун из сказки), сделали ремонт.

Дом был сложен из красного кирпича, и стены его составляли около метра в ширину. Бабушка рассказывала – его уже лет двести, как построили, а цемент для кладки на яйцах куриных сделан был для особой прочности. Внутренние половые и потолочные перекрытия давно к тому времени прогнили, и жить в доме стало опасно. В одну из комнат просто не заходили, потому что в полу зиял провал вниз в глубокий подпол. Лизка даже мимо проходила на цыпочках и, задерживая дыхание, но иногда отваживалась, робко заглядывала в дверной проём и смотрела на закопчённые от лампад старые иконы, в большом количестве висевшие в углу.