Чудовище Франкенштейна

Я устало вздохнул и протянул руки, показывая, что никаких знаков любви в них нет. Между пальцами торчало обыкновенное сено. Разжиться вилами не удалось, и приходилось таскать его лошадям охапками. Так как погода испортилась, мы решили заночевать в хлеву, который фермер выделил нам вместе со скромным ужином.

— Ну и ну, — сказала Лили. — Только бедные любовники не дарят подарков. Впрочем, чему тут удивляться? Любовник из тебя в самом деле неважный.

Меня прельстило именно ее безрассудство, но все равно стало досадно. Я усмехнулся, вспомнив о той ночи в избе под Стерлингом и о нашем пребывании на Оркнейских островах. Поездка выдалась куда мрачнее, чем я себе представлял, и теперь я лишь мечтал избавиться от Лили.

— Хочешь поэзии? Я знаю отличные стихи, сочиненные как раз к свадьбе в День святого Валентина.

Я изрыгал строки Джона Донна, точно яд:

— «Полновесная монета»? «Дают, берут»? Что это за чушь такая?

— Хорошая любовница поняла бы. Так что, наверное, мне тоже нечему удивляться.

— Ах вот оно что! — Ее рот слегка округлился от изумления. — Теперь-то я поняла, в чем заключается твой подарок: смешить меня.

Я швырнул последнюю охапку сена в кормушку и отряхнулся.

— Сегодня же День святого Валентина, Лили. Зачем изводить меня до самого вечера? Может, приляжем и приласкаем друг друга?

— Как скучно, Виктор. Ты всего один раз пошутил, а уже требуешь платы! Как мне развеселиться? — Она примостилась на куче сена, готовясь к долгим жалобам. — Ты бы не смог развлечь даже ребенка. Ты предсказуемый, как овсяная лепешка, и такой же тошнотворный.

Я открыл дверь хлева. Порыв ветра разметал по полу солому.

— Там тебе будет холодновато.

— Мне и здесь не согреться.

Я побродил по двору, подыскивая место, где бы переночевать. В девять часов вечера совсем стемнело, но ветер не утихал. Воздух был пропитан влагой: к утру, нет, даже раньше, до полуночи, точно пойдет снег.

Карета стояла у хлева, где я оставил ее и распряг лошадей. Я протиснулся внутрь. Она раскачивалась под моим весом, когда я пытался в ней разместиться. В такой тесноте особо не развернешься, карета подпрыгивала и колыхалась. Наконец я отбросил мысль об удобстве и сел неподвижно.

Обивка на стенах заглушала звуки, шторы закрывали обзор. Лишь бархатная ткань шуршала подо мной. Было так тесно и душно, что я дышал тем воздухом, который выдыхал. Мне не было неприятно, однако раздражало, что я находился на улице, а Лили в помещении. Хотелось быть милосердным, но она так упорно испытывала мое терпение, что у меня уже не хватало сил.

— Если тебе не больно, это не милосердие, — сказала мне сестра Мария Томас много лет назад.

— Но я ничем не заслужил вашего, — возразил я.

— Тшшш. Это было бы не милосердие, а вознаграждение. К тому же мне ничуть не больно. Вы так развлекли меня, что даже придется исповедаться, но только после вашего ухода. — Ее полное лицо, обрамленное платком, покраснело.

— Добрые дела должны причинять боль? Немудрено, что в мире так мало добра.

— Вы не догадываетесь, сколько добра творится на этом свете. В основном оно приносит пользу самому благодетелю, даже если причиняет ему лишь боль.

— Разве кто-нибудь совершает столь бескорыстные поступки?

— Так значит… вы не принадлежите ни к одной из церквей?

— Какая церковь примет в свое лоно чудовище? Не отвечайте мне. — Я отмахнулся. — Я прекрасно знаю, что церкви состоят из мужчин.

— Да, — согласилась сестра, — а мужчины любят не так, как Господь. Возможно, вам следует найти женскую. — Она широко улыбнулась. — Ох, как отчитала бы меня сейчас мать-настоятельница! — Сестра оглянулась. — Сначала выбранила бы, а потом отыскала бы подобный монастырь и поскорее сместила его нынешнюю аббатису!

— Вы остры на язык, сестра.

— Сама всегда ранюсь.

Она снова спросила о шрамах у меня на лице и на теле. Как ни странно, я полностью ей доверял, но все же не посмел рассказать правду.

— Если милосердие должно причинять боль, пусть это и будет вашим милосердным поступком: больше не спрашивайте меня.

Почему я не поделился с ней своей историей? Она бы не испугалась и не расстроилась, а пришла бы в восторг. Наверное, потому и промолчал: в ее глазах я бы не упал, а, наоборот, возвысился бы.

Ее определение милосердия терзало мне душу, а тело мучили узкое сиденье и студеный ветер, неравномерно раскачивавший карету. Наконец я решил вернуться в хлев и излить свою злобу в дневнике.

Я прокрался внутрь. Лили уже спала. Глядя на нее, я невольно вспомнил ту соблазнительную красавицу, что впервые явилась моим очам на скалах. Теперь же я видел явно больную женщину, которая лежала на спине и храпела. Из раскрытого рта тянулась нитка слюны, мерцая в тусклом свете. Вместо волос — спутанный колтун, вместо платья — рабочая одежда. Ее раздувшийся живот вызывающе вздымался.

Храп неожиданно оборвался. Лили схватилась за живот, будто червь лягнул ее, а затем перевернулась на бок: видимо, затекла спина. Ее веки затрепетали. Возможно, она еще не до конца проснулась. Возможно, ей приснился кошмар. Заметив меня, она скривилась в искреннем отвращении.

С какой легкостью зажал я рот парню из гостиницы и как мне хотелось сдавить ему шею! Я посмотрел на свои руки, будто на руки незнакомца, но они ведь и в самом деле чужие. Как ни стремлюсь я обрести покой, разрозненные части моего тела всегда отвечают привычным насилием.

Только что я увидел в глазах Лили ненависть и сам же ею преисполнился.

Неужели я по-прежнему опасен для Лили?

Таркенвилль

17 февраля

Дело сделано. Наконец-то мои мысли свободны от Уинтерборна, и от Лили я избавился.

Остановившись ненадолго, чтобы дать отдых лошадям, я помчался в Таркенвилль. Уолтон буквально наступал мне на пятки — я чуял это. Нужно было возвратить Лили под защиту отца, а не то хромой Уолтон мог в любую минуту нас настигнуть.

Узнав знакомый пейзаж даже в сумерках, Лили рассвирепела. Она колотила кулаком в крышу кареты и упорно стучала в окно. Я надеялся, что, вернувшись домой, особенно после нападения, Лили одумается. Но она была непреклонна, как никогда. Когда я свернул на обочину, Лили распахнула дверь и выпрыгнула на дорогу еще до того, как лошади остановились.

— Я никому не покажусь в таком виде. Никому! — закричала она и зашагала прочь.

— Только своему отцу — я прошу лишь об этом. — Я двинулся следом.

— В Лондон ведет куча других дорог!

— Я ехал не в Лондон. Ты должна повидаться с отцом, Лили. Возможно, он защитит тебя от дяди. Я — не могу.

Развернувшись, она царапнула меня по лицу.

— Если не хочешь видеть отца, — мне в голову пришла свежая мысль, — хотя бы взгляни на имение. Прошло уже несколько месяцев. Тебе не интересно, как идет ремонт? Наверное, уже проделана большая работа! Столько всего нужно проверить!

Я заметил в ее взгляде борьбу.

— Не пойду я к нему, — умоляющим тоном сказала она.