Блаженны мертвые

Только в холле больницы Давид пришел в себя — настолько, что отказался от предложения Лео пойти с ним. Он не помнил, что говорил Лео или как нашел отделение, он просто каким-то образом очутился там, и время снова потекло в своем обычном ритме, безразлично отсчитывая секунды.

Хотя кое-что он все-таки помнил. Когда он шел по больничному коридору в палату Евы, над дверями мигали лампочки, а по всей больнице раздавались отрывистые сигналы тревоги, что было вполне логично, ибо большей катастрофы невозможно было представить.

Произошла авария — машина Евы сбила лося. Когда Давид добрался до больницы, Ева уже скончалась. Врач еще по телефону сказал, что надежды нет, и все же тогда сердце ее билось. А в 22 часа 36 минут — остановилось навсегда.

Крошечный мускул в крошечном теле. Песчинка во времени и пространстве.

Мир умер. Давид стоял у постели жены, руки по швам, головная боль в черепной коробке. Перед ним лежало его будущее, все светлое и хорошее, чего он ждал от жизни. Перед ним лежало его прошлое, двенадцать лет его жизни. И не было больше для него ни прошлого, ни будущего — одно лишь невыносимое настоящее.

Он упал на колени у кровати, схватил жену за руку.

— Ева, — прошептал он. — Не надо. Не надо, прошу тебя! Этого не может быть. Я же люблю тебя, неужели ты не понимаешь?! Жить без тебя не могу. Проснись, ну пожалуйста. Я же без тебя ничто, вся жизнь без тебя ничто. Этого не может быть, просто не может быть!

Он все шептал и шептал, твердя как заклинание одни и те же фразы, и чем больше он их повторял, тем больше верил, что все еще можно изменить. Чем больше он твердил, что этого не может быть, тем абсурднее казалось все происходящее. Он уже почти поверил, что еще чуть-чуть — и произойдет чудо, когда дверь в палату распахнулась.

За спиной послышался женский голос:

— Вы в порядке?

— Да, да, — ответил Давид. — Будьте добры, оставьте нас.

Он прижал холодную руку жены к своему лбу, услышал шелест накрахмаленного халата. Ладонь сестры коснулась его плеча.

— Могу я чем-нибудь помочь?

Давид медленно повернул голову к медсестре и вдруг отпрянул, не отпуская руку жены. Сестра была похожа на саму Смерть — резкие скулы, запавшие страдальческие глаза.

— Кто вы? — прошептал он.

— Меня зовут Марианна, — ответила сестра, почти не шевеля губами.

Они смотрели друг на друга во все глаза. Давид крепче сжал руку Евы, словно пытаясь уберечь ее от той, что пришла ее забрать. Но сестра не двигалась. Вместо этого она всхлипнула: «Простите!» — и зажмурилась, прижимая ладони к вискам.

Давид наконец понял. Головная боль, учащенный пульс, острая игла в сердце — все это творилось не с ним одним. Сестра медленно повернулась и, спотыкаясь, вышла из комнаты. Безумие внешнего мира обрушилось на него какофонией сирен, гудков и воя, доносившихся не только из коридоров больницы, но и с улицы. Вокруг царил хаос.

— Вернись, — прошептал он. — Ради Магнуса. Что я ему скажу? Ему же через неделю девять стукнет, сама знаешь. Ты собиралась торт испечь, твой фирменный, с малиной! Уже и малину купила... Лежит теперь в морозилке... Ты только представь — прихожу я домой, открываю холодильник — а там малина... которую ты... и как же я теперь...

Из его горла вырвался крик. Пронзительный, долгий, насколько хватило легких. Он припал губами к ее пальцам, забормотал:

— Все кончено, все. Нет тебя, — значит, и меня нет. Ничего нет.

Голова болела так, что выносить это дольше не было сил. В душе его затеплился луч надежды, — может, он умирает? Вот было бы хорошо.

Боль все росла, набухая, словно опухоль, пока в голове что-то не тренькнуло, как будто лопнув, и он лишь успел подумать:

Ну, вот и все. Умираю. Слава тебе. Господи.

...Как вдруг все закончилось. Все разом смолкло — сигнализация, сирены. Свет в палате померк, комната погрузилась в сумрак. Стало так тихо, что он слышал собственное прерывистое дыхание. Он все еще касался лбом пальцев Евы, они были влажными от его испарины. Головной боли как не бывало. Словно в забытьи, он все терся лбом о руку жены, царапая себе кожу ее обручальным кольцом. Ему хотелось, чтобы боль вернулась — без нее грудная клетка разрывалась на части.

Уставившись в пол, он не видел, как с потолка на желтое казенное одеяло упала белая гусеница — и тут же исчезла, без труда просочившись сквозь плотную ткань.

— Любимая, — шептал Давид, крепче сжимая руку жены, — мы же обещали друг другу никогда не расставаться, помнишь?

Ее рука вздрогнула, отвечая чуть заметным пожатием.

Давид не издал ни единого звука, не шелохнулся, только не отрываясь смотрел на ее руку. Легонько пожал — и вновь почувствовал ответное движение ее пальцев. Челюсть его отвисла. Он облизал пересохшие губы. Охватившее его чувство было сложно назвать радостью — скорее, это было смятение, какое испытываешь, очнувшись после ночного кошмара. Он попытался распрямиться, чтобы заглянуть в лицо жены, но затекшие ноги слушались с трудом.

Ей, конечно, промыли и перевязали раны, насколько это было возможно, но половина лица все равно являла собой кровавое месиво. То ли в последнюю секунду лось повернул голову, то ли в предсмертном отчаянии кинулся рогами вперед на приближающуюся машину, но он пропорол Еве лицо, прежде чем раздавить ее своей тушей.

— Ева! Ты меня слышишь?

Ноль реакции. Давид закрыл лицо руками, сердце его готово было выскочить из груди.

Это спазм, просто спазм. Это же невозможно. Ты на нее посмотри.

Несмотря на то, что вся правая сторона лица была забинтована, под бинтами четко вырисовывался провал. Было ясно, что под повязкой не осталось ничего — ни кожи, ни мяса, ни костей. Врачи говорили ему, что столкновение повлекло за собой ряд тяжких телесных повреждений, но Давид только сейчас понял, до какой степени тяжелых.

— Ева? Это я...

На этот раз это совершенно точно был не спазм. Ее рука дернулась, ударившись об его ногу. Ева неожиданно села. Давид инстинктивно отпрянул. Одеяло соскользнуло с ее груди, послышалось металлическое клацанье, и Давид вдруг осознал, что не видел еще и десятой доли ее «телесных повреждений»...

Грудь ее была обнажена — одежду пришлось срезать. Правая сторона грудной клетки зияла рваной, леденящей душу дырой с лоскутами кожи в пятнах засохшей крови. В груди что-то звенело и клацало. На какое-то мгновение Давиду почудилось, что перед ним не Ева, а какой-то монстр, и ему захотелось бежать сломя голову, но ноги не слушались. Спустя пару секунд он взял себя в руки и подошел ближе.

Теперь он понял, что это был за звук. Клеммы. Металлические клеммы, зажимающие перебитые артерии, болтались в грудной клетке Евы, издавая клацанье при каждом движении. Он попытался сглотнуть, но во рту пересохло.

— Ева?

Она повернула голову на звук его голоса и открыла теперь уже единственный глаз.

И тут он закричал.

ПЛ. ВЕЛЛИНГБИПЛАН, 17.32

Малер тащился через площадь, взмокшая рубашка липла к телу. В руке болтался пакет с едой для дочери. Из-под ног лениво уворачивались грязно-серые голуби.

Он и сам смахивал на жирного серого голубя в своем потертом пиджаке, купленном лет пятнадцать назад, — помнится, он тогда здорово растолстел и старая одежда уже не налезала. Штаны его выглядели не менее плачевно. От некогда густой шевелюры остались жидкие пряди на висках да красная обгоревшая лысина в пигментных пятнах. С пакетом в руках он вполне мог сойти за бомжа, собирающего бутылки. И хотя это было далеко от истины, такое уж он производил впечатление — пропащего человека.

Остановившись в тени универмага на Онгермангатан, Малер пошарил за воротом и выудил из-под двойного подбородка пластмассовые бусы. Подарок Элиаса. Шестьдесят семь разноцветных бусин на тонкой леске — носить ему их теперь до скончания дней.

Всю оставшуюся дорогу он шел, перебирая бусины, словно четки.

С трудом одолев лестницу на третий этаж, Малер остановился возле квартиры дочери и перевел дух. Придя в себя, он открыл дверь своим ключом. В квартире было темно и душно, в лицо пахнуло затхлостью.