Сиятельная дрянь

Леонид ПАНАСЕНКО

СИЯТЕЛЬНАЯ ДРЯНЬ

На третий год, как Она ушла, наконец выдалось дождливое лето.

Над домом то и дело ворочались грозовые тучи, громыхало и сверкало, но Ее так и не было, и Альгис в такие дни с тоской и надеждой вглядывался в небо, а то обращался лицом и душой к высоченному громоотводу на крыше.

Ее все не было, и игла громоотвода все глубже вонзалась в его одинокое сердце: «Обиделась? Ушла навсегда?»

Потом вместо тоски пришла былая ненависть и, как ни странно, нечто похожее на ревность: «Где она шляется, дрянь?! Думает, что ей все позволено…»

Ее по–прежнему не было, ничего не происходило, и Альгиса начали донимать воспоминания.

В тот день он решил поохотиться с камерой, как делал сотни раз. Ироничный глаз солнца, выглядывающий из‑за кроны цветущего абрикоса, жанровая уличная сценка, ссора двух стариков в кафе, монашка с глянцевым журналом, кадры из парка…

Он так увлекся своим профессиональным занятием, что не сразу заметил, как резко потемнело; в небе, грохоча, покатились невидимые пустые бочки, а косые порывы дождя погнали людей в укрытия. Несколько раз блеснуло — рядом, за рекой.

Он машинально поднял аппарат. Конечно, в таком деле нужен штатив, надобно установить камеру на ожидание, на вспышку…

Альгис не успел додумать технологию съемки молнии.

Одна из веток огненного древа вдруг рванулась к нему. Фотоаппарат выпал из рук. Тело напряглось, на миг окостенело в непонятной сладкой истоме. Если это была смерть, то она очень походила на невиданной силы оргазм. Дыхание прервалось.

Альгис безжизненно рухнул в мокрую траву. Грохнул гром. Дыхание возобновилось, и он каким‑то краешком сознания понял: он только что кончил, и если это смерть, то она у людей называется блаженством.

— Тебе понравилось? — прозвучал из ниоткуда женский голос. Голос был властный, хрипловатый и тем слегка неприятный. И еще он был почему‑то знакомый. Немножко, чуть–чуть.

У Альгиса не было сил ни поднять голову, ни тем более подняться самому. Прямо перед глазами среди листьев опавших одуванчиков танцевали огненные гадючки: изгибались, переплетались, вставали вертикально. Они казались холодными, потому что вокруг ничего не горело.

Альгис вдруг понял, что это остатки молнии. Она не ушла полностью, часть ее пляшет сейчас вокруг него, и этот голос ниоткуда тоже ее.

— Кто ты? — на всякий случай прошептал он, хотя уже знал ответ — дикий, абсурдный для нормального человека и тем не менее единственно верный.

— Твоя сиятельная дама. Богиня!

Альгису показалось, что огненные змейки в траве захихикали.

— Ты дрянь, — сказал он. — Ты чуть меня не убила.

— Дурачок, я тебя осчастливила! Людей, в которых попала молния, раньше считали отмеченными Богом. И будь поосторожней со словами — я девушка обидчивая. Кстати, как любовник ты теперь так себе. Я тебя даже немножко подремонтировала.

Альгис стал поднимать свое поверженное ударом небесного огня и поэтому не очень послушное тело: повернулся лицом вниз, уперся ладонями в расползающуюся землю, подтянул одну ногу…

— Зачем я тебе? — выдавил он из себя.

— Сама не знаю. Ты как‑то случайно снял меня. И даже на выставках получал призы за мой портрет. Я разыскала тебя.

Он тут же вспомнил свою работу, которую назвал «Ярость небес» и которая в самом деле не раз отмечалась на международных фотовыставках.

— Господи, прости меня, грешного, — прошептал Альгис, не очень вдумываясь в свои слова.

— Не за что, — хмыкнула Она. — Впрочем, я к нему как бы ближе. Я передам… — И тут же добавила: — К тебе бегут людишки. Я ухожу. Тебе остается ждать очередного визита сиятельной дамы. Пока.

Его тогда продержали в больнице двое суток.

Все исследования и анализы показали, что от удара молнии он нисколько не пострадал. Напротив. Уже в самом конце обследования заявился уролог и после осмотра озадаченно спросил:

— Когда вы успели прооперироваться?

— Не понял? — в свою очередь удивился Альгис.

— Где ваша аденома? Ее нет.

— Я не оперировался, — ответил он и тут же вспомнил слова огненной дамы. Вот что, оказывается, она имела в виду.

О говорящей молнии, о том, что она нагло его трахнула да еще и издевалась, Альгис, конечно, рассказывать не стал. Врачи народ туповатый. Они не станут вникать, а сразу начнут лечить. Причем не что‑нибудь, а именно голову, мозги.

— Вам дважды повезло, — заметил уролог. — Остались в живых да еще и исцелились. Такое бывает, но редко. Медицине известны случаи, когда после поражения молнией происходили чудесные выздоровления. Парализованные становились на ноги, слепые прозревали, а, например, к молодому Иммануилу Канту вернулся слух. Малообъяснимо, но факт…

Он тогда приехал из больницы домой, в старый шестикомнатный дом, где поселился после смерти матери. Страшно хотелось пить. Он открыл на кухне банку пива, жадно припал к ней.

— Тебе не хочется пить, — вдруг вновь прозвучал голос Сия тельной Дамы. — Твоя жажда глубже, чем жажда тела. Тебе хо чется продолжения нашей оргии.

Он с перепугу уронил банку, опять инстинктивно стал озираться по сторонам:

— Ты ведь ушла!

— Я ушла, а в тебе живут мои остаточные токи, хотя на самом деле это еще более тонкая материя. Радуйся. И будь паинькой. Я могу жить в человеке неделями, месяцами… Пока не наскучит. Понял?

— Еще не наскучило? — дерзко, помнится, спросил он.

— Ну, ты и урод! А ведь фотохудожник, творческая личность, — вздохнула Она. — Неужто ты до сих пор меня не узнал?! Я твоя Первая, Альгис. Первая Женщина!

Его вновь будто прошибло небесным огнем.

Вот почему его мозг зацепился за слова доктора «молодой Кант». Вот почему ему показался знакомым этот хрипловатый голос из ниоткуда. Это Она четверть века назад, когда он был в таком же нежном возрасте, как и Кант, первый раз трахнула его на опушке леса. Тогда Она не общалась с ним, пацаном, но кроме ужаса и боли оставила в душе и теле непонятную сладкую истому и как бы отзвук речи, тень нескольких слов, короткой фразы, которую он посчитал звуковой галлюцинацией. И вот — продолжение.

— Что ты сказала тогда?

Сиятельная Дама вульгарно хихикнула:

— «Живи, мальчик, я тебя распечатала…» А пару дней назад я почему‑то вспомнила тебя. Нашла и… Радуйся, Альгис, мы снова вместе.

Тогда, в юности, он всего–навсего лишился ногтя на большом пальце ноги, можно сказать, отделался легким испугом. Его, пацана, вовсе не заинтересовала таинственная небесная сила, которая так нежно и странно с ним обошлась. Даже годы спустя он не знал, что многие люди чувствуют в молниях, особенно шаровых, живое и, быть может, разумное существо, что очевидцы рассказывают о непреодолимом желании… погладить ярко–желтые, голубые или зеленоватые шары, что, по статистике, подавляющее большинство (86 процентов) жертв стрел Амура, то есть Перуна, — мужчины, у которых за душой, кроме избытка тестостерона, ничегошеньки нет.

Ничего этого он не знал и, поднимая банку с пивом, не очень вежливо снова поинтересовался:

— Господи, ну зачем тебе я? Или этот тысячелетний Кант? Ты что, сексуально озабоченная?! Но ведь ты не человек. Так. Энергия какая‑то, ток…

— Ничего себе ток, — хмыкнула Сиятельная Дама. — Мои ручки–ножки раскалены до тридцати миллионов градусов. Хочешь, обниму тебя по–настоящему?! А насчет секса… Может, ты и прав… А пока… Налей‑ка себе выпить! Да не пива, а виски или текилы. Да побольше. Пей!

Он, помнится, выпил — и раз, и второй, и третий. Все по настоянию невидимой гостьи, которая позже сказала, что Кант — всего лишь иллюстрация, ты, мол, не ревнуй, его трахнула не я, а одна из моих сестричек, и что с философами иметь дело хуже, чем с полицейскими. Эти дураки, мол, всё пытаются понять, даже То, что не помещается в их забитые всяческим мусором хилые головки.

А еще Она в тот вечер пила его устами джин и абсент, коньяк и мартини, а на десерт потребовала шампанского.