Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи (СИ)

"Прыгай. Сначала на рубашку, потом сюда. Не обращай внимания на расстояние, оно не имеет значения".

Я в ужасе трясу головой - нет, это же безумие? Воображение рисует картинки, одну веселее другой. Вот - я приземляюсь на ноги, и обрезки металла пронзают их насквозь. Вот - я валюсь набок, туда, где уже лязгают в ожидании тёплой плоти кривые ржавые зубы. Отдельный крупный план - моё лицо, почти не пострадавшее, лишь слегка забрызганное кровью. Взгляд пуст и устремлён куда-то за горизонт.

"Глупости. Что с тобой может случиться в собственном сне?"

Нерешительно оглядываю рыжую кучу - прыгать не хочется совершенно. Но, если не прыгнешь, то никогда не узнаешь, кто же эта загадочная Она, и что ей нужно. Уж не Света ли это, женщина с фотографии, обладательница голодных глаз и тяжёлой челюсти?

Внезапно черная шальная мысль проносится в моей голове, и тело вздрагивает, словно от удара током. Отодвинувшись подальше от края ржавой кучи, я смотрю на Диму уже по-другому - недоверчиво, с испугом.

"Я знаю, о чём ты подумала. Не надо больше так думать. Я никогда в жизни не причинил бы тебе вреда".

"Но сейчас ты мёртв, поэтому я буду думать, как захочу. И вообще - меня уже утомил этот дурацкий сон, и я желаю проснуться. Так что давай, исчезай, растворяйся в воздухе, или что там положено делать призракам. А я буду считать, что ты приснился просто к перемене погоды. Адьос."

Я изображаю воздушный поцелуй, и этот нелепый, несвойственный для меня жест показывает, насколько силён страх. Мальчик Дима грустно вздыхает, непонятно как, и непонятно чем, разворачивается, и начинает ковылять к холму. Навстречу ему сползают облака плотного белого тумана.

"Прощай. Будь осторожна. Охотник уже идёт за тобой".

Я вижу его спину и то, что когда-то было затылком. Всё внутри сжимается, от отвращения и жалости одновременно. Сзади он плоский, как камбала, спина покрыта ссадинами. Сломанные рёбра проткнули кожу и вылезают из-под неё всякий раз, когда Дима делает очередной неуклюжий шаг.

Было это так: в канун моего первого юбилея я заболела: простыла, набегавшись в лёгкой куртке по обманчивому мартовскому теплу. Поэтому поздравить меня никто не пришёл. Я плакала три дня, почти без остановки. Не от того, что проклятая болезнь скручивала и выламывала каждую мышцу в моём маленьком теле. От злости на несправедливость бытия.

Когда температура спала, ко мне разрешили пускать друзей. Дима пришёл первым. Когда ему позволили войти в комнату, где под толстым одеялом лежала я, бледная и опухшая, он растерялся и начал нести какую-то чушь. Я слушала, пока не надоело, а потом пожаловалась:

-Мне на день рождения куклу подарили, китайскую, фарфоровую. А она куда мне, кукла-то? Я уже взрослая.

И грустно посмотрела на него, чем довела бедного мальчишку до нервного тика. Оказывается, он тоже принёс подарок - самодельный кораблик. Корпусом кораблику служила конфета, завёрнутая в фольгу, мачтами - зубочистки, парусами - разноцветные кусочки шёлка. Кораблик показался мне идиотским, но милым. Сначала я решила съесть его, но потом передумала и поставила за стекло серванта. Там он и остался, несмотря на то, что мама постоянно собиралась его выкинуть, чтобы не завелись тараканы.

Чтобы не расплакаться, я сжимаю кулаки. В правой руке что-то есть - маленькое, продолговатое, шуршащее фольгой. Кусочек детства, такой же нелепый и раздавленный, как и тело его создателя, скрывшееся в тумане, отчалившее на всех парусах в страну мальчиков, которым не суждено вырасти.

"Дима! Извини, я просто испугалась... Я не хотела..."

Нет ответа. Нет никакого Димы, есть только клубящийся вокруг холма туман. И так стыдно открыть ладонь, и посмотреть - что в ней. Я опускаюсь на колени и бью по мёрзлому асфальту. Увы, нет ни боли, ни крови. Что-то продолговатое в руке ломается, и между пальцев протискиваются несколько чёрных тараканов. Я сжимаю кулаки ещё сильнее, и они лопаются. Их зеленоватые внутренности сочатся из-под дрожащих пальцев.

Внутри растёт, поднимаясь из глубин души, красная горячая волна, которая сметает все дамбы, возведённые здравым смыслом и воспитанием. Ещё секунда, и они рухнут, думаю я, улыбаясь. И раскрываю ладони.

А потом они рушатся, эти дамбы - и это хорошо. Потому, что наполняющий меня огонь должен отыскать выход, иначе можно сгореть заживо, изнутри. Закусив губу, я вижу, как он загорается в моих ладонях, тёмный, с ярко-алыми прожилками. Полюбовавшись, как огонь жадно облизывает мои пальцы, говорю ему, уже не в силах сдерживаться:

"Лети".

И отпускаю огонь из рук, будто голубя.

Сознание темнеет, в ушах что-то звенит, перед глазами проплывают знакомые лица - недовольные, угрюмые. Отец, Максим, мама. Я говорю им:

"Убирайтесь из моей головы - я ничего вам не должна. Где та великая и счастливая, предназначенная только мне жизнь? Вы меня обманули, сволочи... Вы не хотите мне счастья, вы хотите одного - чтобы всегда выходило так, как вам надо! Да горите вы все, нет сил смотреть на ваши рожи..."

И они горят, плавясь в струях огня, но я не хочу видеть их искривлённых ртов и слетающей чёрными хлопьями кожи, поэтому отворачиваюсь.

А когда поворачиваюсь снова, вижу, что туман, сбитый огнём моей ярости, отлетел от холма, порванный в клочья. Тяжёлые чёрные облака стали более светлыми и прозрачными. Всё ещё пасмурно, но такое ощущение - вот-вот, и неяркий свет ноябрьского солнца всё же пробьёт тучи.

Когда я перевожу взгляд на разбросанные по асфальту обломки, они начинают истончаться и исчезать. На дороге остаётся большое рыжее пятно: мелкий ржавый песок, труха. И мальчик Дима. На этот раз он выглядит гораздо лучше: застёгнут на все пуговицы и причёсан. Нет и следа увечий - передо мной симпатичный паренёк, разве что бледноватый слегка.

"Я знал - ты сможешь. Ты сильная. Пойдём, она ждёт".

Мальчик Дима протягивает мне руку, но я, не в силах ступить на рыжую пыль, вопросительно смотрю на него. Он улыбается ещё шире:

"Не бойся. Это всего лишь прах. Когда что-то уходит навсегда - остаётся только прах. Он не может причинить вреда".

Аккуратно, словно ступая в ледяную воду, ставлю босую ногу на рыжий песок. Ничего не происходит. Я делаю шаг, другой. Я иду, словно Пётр по волнам моря, и с каждым шагом моя вера становится всё сильнее. Не доходя до Димы пару шагов, останавливаюсь, чтобы сбить с ног приставшие песчинки. Но их нет. Эта ржавая дрянь не прилипает к моим ногам.

"Ты меня извини. Я очень испугалась".

"Да ладно. Теперь-то ты веришь мне? Веришь в себя?"

Я киваю, и, переборов секундное замешательство, опираюсь на учтиво предложенную руку. Она тёплая.

"Прямо как в первом классе. На самой первой линейке. Когда нас построили по парам и повели в школу. Помнишь?"

"Помню. Только я с Григорьевой Оксаной шёл, сзади тебя. Встал неправильно - надо было справа, а я слева. Я с тобой хотел, но не разрешили".

Я ещё крепче сжимаю его пальцы и, чтобы он не заметил сбегающие по щекам слёзы, начинаю раскачивать наши сплетённые руки вверх-вниз, пританцовывая при этом. Он поддерживает игру:

"Три-пятнадцать!"

И мы прыгаем, не разжимая рук, так высоко, как можно только во снах. А потом медленно опускаемся вниз, словно седые парашютики, сорванные с одуванчика. Всё это время я думаю: как это чудесно - гулять по нарнийскому лесу с мёртвым одноклассником, как мне легко и спокойно.

"Помни - ты всё можешь сама. Тебе не нужна ничья помощь - особенно помощь Хозяина Леса. Он берёт за неё слишком дорого".

Что ещё за Хозяин? Какого леса? Что-то очень знакомое, из детства, из прошлой жизни... Но я никак не могу вспомнить подробностей.

Дима молчит. В конце концов, асфальт приводит нас к дереву, растущему на другом склоне холма, метрах в двадцати от дороги. Чего довольно в моём сне - так это деревьев, облетевших, замёрзших, разных. Но это дерево - оно другое. Увидев его, я останавливаюсь.