Саламандра

Заревел торжествующим быком здоровяк-сарацин и пошел в атаку. Чует Петр, плохи его дела. Что делать?! Стал тогда он отступать в смятении. И вдруг, откуда ни возьмись — ящерки! Его верные слуги! Десятки, сотни, тысячи, и большие, и маленькие, со всех сторон, даже сверху падали! Красные, желтые, синие, зеленые и протча — да светятся все ярко, будто солнышко — совсем светло на поляне стало! Облепили они плотным слоем сарацина, живым ковром, совсем того видно не стало. А ящерки все прибывали и прибывали и вот уже пылающий всеми красками радуги двухметровый шар на земле лежит. Вся окрестность осветилась, день настал!

Как заколдованные, не двигаясь, стояли так Золотарев и женщина-сарацин и смотрели на это диво. И вдруг распался шар! Разбежались ящерки, словно их и не было. Темно стало. В свете полной Луны увидали они, что съели ящерки здоровяка, съели заживо! Обглодали косточки до белизны, но одежду, однако, оставили в целости и сохранности. Окровавленная, она теперь частями проваливалась внутрь скелета.

Четвертый сарацин, что женщиной оказался, закричал истошно в ужасе и со всех ног, не разбирая дороги, бросился прочь. Петр, прихватив валявшийся на земле топор — вдогонку. Нельзя упускать врага. Нельзя, чтобы какие-то колдуны-рыцари на драконах прилетели!

Долго длилась погоня, тяжело было Золотареву. Слишком уж увертливая попалась сарацинка. Подгонял ее ужас дикий, страх за жизнь свою поганую, никчемную. Как ветер она неслась, но и Петр не отставал. А все тяжелее и тяжелее ему, вот он один раз упал, вот второй. На дерево налетел, в канаву упал, чуть со следа не сбился… Видит вдруг — на пригорке ящерка сидит, огненно-рыжая, манит его. Остановился он.

— Подожди, — говорит ящерка, — возьми-ка вот это. — И протягивает шкатулочку, а в ней порошок. Только не белый, а огненный и светящийся, как она сама.

— Догони да брось в нее щепотку. Но смотри, не робей, руби ее топором, иначе сам сгоришь. Понял?

Поблагодарил ящерку Петр, взял порошку и снова бежать, вражину догонять! Догнал он сарацинку на широкой полянке, кинул в нее щепотку. Вспыхнул тут костер жаркий, высокий, объяло ее всю пламенем ярким, голосом страшным закричала она, упала да давай кататься по земле! А пламя не сбивается, только разгорается от этого все сильнее! Уж и трава занялась, дымится…

Вспомнил Золотарев слова яшерки, сжал покрепче топор и ударил извивающуюся сарацинку один раз, потом второй… А пламя все круче, все выше! Воет, трещит, на него бросается! Но не пужается Петр, вера великая в его сердце. Изрубил он вражину на куски, да и утих огонь.

— Молодец, Петр Лексеич, — вдруг кто-то говорит за его спиной.

Оглянулся он и видит — Марфушка стоит, ласково так улыбается!

— Снова спас ты меня и себя, ящерок моих и мир целый от погани лютой. Хвалю тебя за это, благодарю премного.

Протянула она к нему руки, обняла его крепко и поцеловала ласково.

— Много силы теперь во мне, и перемены движутся великие. Идем же скорее во дворец, пир горой устроим.

— Марфушка… — только и мог проговорить Петр, утопая в ее бездонных глазах.

— Сегодня, — продолжала страстно королева, — ты снова полетишь со мной. Я хочу тебя, милый, и ты мне нужен, как никогда на свете…

— Да, да, да! — у него кружилась голова, и ноги уже не держали.

— Я твоя…

— Да!..

— Возьми меня!

— Да…

— Прямо сейчас!..

……………………………………………………………………………

Погода с каждым днем все портилась, шли унылые осенние дожди. По ночам морозило, мелкие лужи затягивались легким ледком, но к полудню опять теплело, тучки разбегались, весело блистало солнышко, и пели птицы. Золотарев просыпался поздно, еле отходя от тревожных ночных видений, но всегда у его изголовья сидела Марфушка, и ему сразу становилось теплее и радостнее. Однако, королева ящерок все грустнела и грустнела. Петр постоянно допытывался, в чем дело, не он ли виноват, но она не отвечала или отшучивалась.

— Слишком поздно мы с тобою встретились, — говорила Марфушка. — Или слишком рано. Надо было весной, но не выдержала я… Нет еще все-таки у меня сил достаточных, волшебства верного… Не уберегу я тебя, боюсь, сгинешь…

— Не уйду, не тревожься, милая, — с пылом уверял ее Золотарев. — Что нас может разлучить?! Или кто?!

— Ах, Петруша, не в этом дело! Стихия-матушка сильна, не могу я тягаться с ней…

— Какая такая стихия? — вопрошал он.

Королева молча показывала на утренний ледок за окном.

— Разве дворец не обогревается? — удивлялся Петр. — Запасемся дров, авось не замерзнем! А раньше-то ты как, милая?

— Я спала…

— Всю зиму?!

— Всю. Любовь весенняя меня пробуждала. Солнышко грело, ящерки отхаживали. А ты… Ты не такой. Но я попробую. Надо. Продержимся…

— Продержимся! — кричал возбужденно Золотарев, обнимал, целовал ее, и они снова летали, летали, летали…

Как-то показала Марфушка Петру камешек. Он лежал, прикрытый листиком, никем незамеченный, нетронутый. Королева приподняла его и достала прекрасный изумруд.

— Видал? — сказала она. — Здесь этого добра бери — не хочу. Да не нужно оно мне вовсе. Не к чему. Что я, Медная Баба, что ли? Всего-то племяшка ей. Но открывать тайны земные тоже умею. Могу и тебя научить. Если хочешь.

— Я… — замялся Золотарев. — Кроме тебя… Что мне еще надобно?!

— Ах, Петруша… Вижу, лукавишь!

— Нет, я…

— Надо смотреть по особенному, — объясняла Марфушка, не обращала на него внимания, — и делать вот так…

Показала она ему, что да как, понял все хорошо Золотарев, стал камешки собирать. Каждый день ходил, но недалече. Да и этого хватало — скоро во дворце целая гора образовалася всяких топазов, изумрудов, аметистов, рубинов, золотых самородков и протча.

— Но не показывайся людям, не то худо будет! — строго-настрого предупредила его королева, и Петр ее беспрекословно слушался.

Но однажды случилось непредвиденное. Отошел Золотарев дальше чем обычно, в сторону деревни, ибо в той стороне он стал находить прекрасные голубые сапфиры чистой воды, до того почти не имеющиеся в его коллекции. Вдруг видит — дева прекрасная бежит, волосы длинные, золотые, распущенные. А за ней — зверь невиданный, страшный гонится, погубить, сожрать грозится. Кинулся витязь наш, не долго думая, на зверя лютого, схватил его за шею и скрутил рогатую голову, развернув пасть его клыкастую, алчущую да зловонную аж за спину. Только совсем чуть-чуть успела бестия оцарапать Петра — пустяк, одним словом. Сдох тут же монстр. Возрадовалась дева, но засмущалась премного вида Петра царственного, да и убежала восвояси. Не стал Золотарев догонять ее, вспомнил строгий наказ Марфушки своей, потому и воротился скорее во дворец.

Но что это случилось с королевой ящерок?! Мрачнее тучи встретила она победителя, волосы растрепала, в бока руки уперла, а глазами молнии мечет.

— Зачем, зачем, — кричит, — ты это сделал? О, горе нам, горе! Говорила я, не показывайся никому! Нельзя было убивать бестию, и нельзя было в таком случае отпускать девчонку!

— Но, Марфушка… — пытался оправдаться Петр.

— Я не Марфушка, а Саламандра!

Вытянулась тут королева, хвост у ней чешуйчатый образовался, руки-ноги в перепончатые лапы превратились, голова уплощилась, глаза — словно блюдца, а язык стал черным, длинным, раздвоенным. Настоящая саламандра ростом с человека! Схватила она Золотарева и начала обматываться вокруг него, все более удушая.

— Зач-ч-чем, зач-ч-чем?! — громко шипела она, и из ее глаз градом лились слезы.

Испужался тут Петр премного, задыхаться стал, света белого невзвидел.

— Отпусти меня! — взмолился он. — Отпусти, Саламандра!

— Это плох-х-хо, плох-х-хо! — шипела Саламандра. — Но я прощ-щ-щаю пока тебя… Пока…

Отпустила она его, опять человечий облик приняла.

— Отныне пуще прежнего надобно за окрестностями следить, — говорит. — Лучше бы, конечно, уйти куда подальше, да нельзя сейчас, ох, нельзя! Не ко времени ты пришелся, не ко времени…