Саламандра

— Не надобно мне другой! Никого не надо! Бог свидетель!

— Совсем никого из людей?

— Совсем!

— Поди-ка, обманываешь меня…

— Ни в коем разе, Марфушка, не изволь беспокоиться!

— Награда тебе будет большая, знатная…

— Не о злате или почестях пекусь, милая! Лишь бы с тобою быть.

Так и ворковали они часами, сизы голубки, и жизнь текла счастливо и неторопливо, словно медовая река. Дворец был великолепен, весь из золота и хрусталя, со всякими мраморными башенками, колоннами и широкими лестницами. На стенах висели толстые персидские ковры с удивительными изображениями, картины дивные да зеркала во весь рост, а с потолка свешивались огромные бриллиантовые люстры, кои давали столько света, что даже в самую темную ночь во дворце светло было, что в ясный летний день. Прислуги, однако, не было. Если не считать множество самых разных ящерок. И больших, и маленьких, и расцветок всяких: желтых, зеленых, красных, синих, пегих и протча. Вот они-то все и делали-помогали, услуги оказывали. Обуют-оденут, спать уложат, на ночь сказочку расскажут, убаюкают. Поесть-попить принесут, со стола уберут, песенку споют, да спляшут от души, раззадорят кровь молодую. Пустятся тогда в пляс и Золотарев с Марфушкой. Ну, вообще тогда веселье пойдет! До самого утра тонцы-звонцы!

— Царица она наша, Марфушка-то! — почтительно пищали ему ящерки. — Люби и почитай ее изо всех сил своих. Статься, королем нашим сделаешься.

Одежды на них и взаправду королевские были — парча и атлас, жемчуг и камни редкостные, драгоценные. Марфушка сапоги ему справила красные — мягкие и прочные, с золотыми бляхами, да поясок расписной, узорный, на память. А вокруг дворца сад раскинулся небывалый, волшебный. Росли в нем цветы диковинные, деревья и кустарники незнанные. Дорожки первостатейным малахитом да хризолитом розовым посыпаны, сортовым, фонтаны же золотом и бриллиантами отделаны, искуснейшая работа!

— Большие мастера делали, — рассказывала Марфа Петровна, — великие. Ни у кого такого нету.

— Истинно так, — восхвалялся Золотарев. — Ни у кого такого нет!

Весьма они любили гулять в нем, пением райских птиц наслаждаться, да на диковинных животных глядеть. Беседы разные вели, неторопливые.

— А хочешь ли вернуться домой, Петр Лексеич? — спрашивала иногда Марфушка. — Не тяготишься ли жизнию такой?

— Никак нет, — горячо отвечал он. — Ни за что тебя не брошу! Здесь мой дом!

— А помнишь свой прежний дом?

— Не помню… Да и зачем он мне?

— Молодец, коли так говоришь… Вознагражден за правду свою будешь. Ждать токмо надобно маленько. Испытания тебе грядут разные.

Долго ли, коротко ли, но говорит как-то Марфушка Золотареву:

— Повадился в наши леса нелюдь ходить незваный. Не то человек, не то зверь страшный, безобразный. Чинит беды разные, лес поганит, деревья губит, цветы топчет да зверей пожирает. Не хотела я тебе сначала говорить, но подбирается к нам он все ближе и ближе, слуг моих пугает верных, да меня грозится в полон взять, от тебя оторвать, милого. Иди в лес, убей его. Только будь осторожен, милый, меч-кладенец у него имеется. Но ты не робей, ибо силу я тебе дам великую, колдовскую. Победишь его, беса-оборотня.

И дала ему горстку порошочку белого в малахитовой шкатулочке.

— Бросишь ему в глаза, да и кидайся на него, нелюдя, без промедления, отбирай меч-кладенец. Но помни — схоронить ты его должен тайно, укрыв от глаз людских надежно. Чтобы не смог он ожить от чар чужих, не выбрался из могилы своей сырой.

— Одолею, беса-оборотня, — пообещал Золотарев. — Кажи дорогу!

Показала она ему путь-дороженьку, да поцеловала на прощание.

— Не выходи только на большую дорогу, — говорит. — Тропками иди звериными, ельником дремучим да болотцем топким. От чужих хоронься, ни с кем не заговаривай, не то худо с тобой случится. И со мной приключится, и с моими слугами, ящерками. Буду ждать тебя, Петр Лексеич, тревожиться за судьбу твою. Успей до рассвета! Иначе помрешь ты без меня, а я — без тебя.

Поклонился Петр ей в пояс, да и в путь тронулся, зверя дикого, оборотня лютого убивать. Тропками пробирался звериными, малозаметными, ельником дремучим, темным да болотцами топкими, гиблыми. Вышел, наконец, на приметное место — просеку — пеньки да гнилушки. А слева, на той стороне, невдалеке, — две больших сосны, перекрученные между собой, словно милующаяся парочка. Там и видели чаще всего чудище лесное, поганое.

Тут утреннее солнышко в облаках скрылось, потемнело все вокруг. Попрятались с испугу звери, примолкли птицы, затих ветер. Только дятел где-то постукивал, насекомых из коры добывал. Да что ему — голова-то не болит!

Страшно и Петру стало. Но вспомнил он глаза бездонные любимой Марфушки, руки ее нежные, ласковые, да речи сладкие и пошел вперед твердою походкой и с великою верою в сердце.

— Выходи, чудище лесное, поганое! — зычно крикнул он, подойдя к соснам и, ожидая обнаружить там его бесовскую берлогу.

Но там его не оказалось, только большой муравейник, как раз между сосенками. Побегал вокруг Золотарев, поискал оборотня, но того и след простыл. Зато он много кустов примятых нашел, следов чудных да уйму странных вещей, к которым и притрагиваться-то было страшно. Тогда он решил залечь в засаду. Час в кустах лежит, не шелохнется, другой лежит, чуть не дышит… Нет никого!

Вдруг после полудня послышались громкие шаги, будто в огромную пустую бочку били — кто-то топал по тропинке со стороны деревни. Вжался в землю Петр, не дышит совсем. Видит — на его полянку чудище зело страшное прется напролом через кусты, а те дымятся от прикосновения его волосатых лап, от сыплющихся с острых копыт искр. Уши у этого бесовского отродья ослиные, от них столбом пар валит, а пятак свинячий, весь в зеленых и желтых соплях, струей стекающих на землю. Глаза — что твое блюдце, не знамо кого, но красные и будто даже светятся. Пасть раззявата, во все стороны клыки торчат с ладонь величиной, и с них яд капает. Ручища его — бревнышко в обхвате, а ноги и того толще. Весь порос густым волосом, а на голой макушке маленькие рожки. На нем был только широкий пояс, смастеренный из человеческой кожи, на котором болтались привязанные за волосы людские головы, да заветный меч-кладенец.

Совсем струхнул было Золотарев, заклацал зубами, вспотел весь с головы до пят, хотя нежарко уже было, и земля холодная — октябрь на носу. А чудище тем временем подошло к муравейнику, нагнулось над ним и стало колдовать, бормоча заклинания и распространяя ужасный серный запах. И видит Петр — не муравейник это вовсе, а алтарь бесовский, сатанинский! Черную мессу решило устроить здесь чудище поганое!

Собрался с духом Золотарев, раскрыл табакерку, от волнения чуть не просыпав драгоценный порошок и, зажав того побольше в пригоршню, поднялся из-за своего укрытия.

— Изыди, окаянное! — возопил он и кинулся через кусты к оборотню, сидящему к нему спиной.

Бестия от неожиданности подпрыгнула и удивленно обернулась, разинув зловонную пасть.

— Конец тебе пришел, погань проклятая! — Петр размахнулся и кинул ей порошок прямо в выпученные красные глазища.

Взревело чудище голосом громоподобным так, что листья с многих деревьев осыпались, и птицы, коим недалече лететь пришлось, замертво упали. Замахало руками, забило кулаками своими волосатыми по обожженным глазам, затопало колоннами-ножищами. Не долго думая, подскочил Золотарев к нему и схватился за рукоятку меча. Но тот заколдованный оказался, словно прирос к чудищу. А бестия очухалась малость, да как двинет Петра под ребра, что он на несколько саженей отлетел в сторону. Засмеялось тут чудище, обрадовалось, загикало да захрюкало! Побежало к лежащему Петру, притворившемуся мертвым… А как только оно подошло поближе, Золотарев изловчился, да хвать того за ноги! Да так дернет, что оборотень опрокинулся навзничь и ударился головой своей поганой о валун. Звон пошел по лесу, будто кувалдами в сто тысяч медных тазов ударили! Вскочил Петр и сразу давай кладенец пытать, как его забрать-то. Не сразу тот поддался и вытащился из ножен, но, слава Богу, чудище не шевелилось, только бормотало что-то колдовское в забытье.