Ужин в раю

— Но само здание маленькое, — возразил я. — Если его вытянуть — и на один то этаж толком не хватит. Второй — скорей всего административный. Пара кабинетов и коридор. Внизу — мастерская. Яма, диагностика…

Тьфу ты! От слова «яма» у меня просто рот онемел. Как будто прикусил нечаянно какую-то гадость, да так, что и рот свело и выплюнуть её сразу невозможно.

Нет, это не в моих правилах, но… Я открыл дверцу и смачно сплюнул на асфальт.

— Надо же, — удивился Ангел, — какие мы слова умные знаем. А водить ты, случайно, не умеешь?

— Где уж нам, — ответил я. — Я и на «Мерседесе» то в первый раз в жизни покатался. И, полагаю, в последний…

— Ну и как? — спросил Ангел.

— Что — «как»?

— Как поездка?

— Если бы не в твоём обществе, — признался я, — то было бы неплохо.

— Мир несовершенен, — самокритично признался Ангел. — Оттого он и находится в движении.

— И ты — главное его несовершенство?

— Я — источник движения, — скромно признался Ангел. — Тебя не укачало по дороге? Вид у тебя…

— Нет, в порядке. Всё в порядке.

— Ну, коли так…

И Ангел задумался на минуту (потом я уже понял — не задумался, только сделал вид… у них всё уже было продумано… и отработано).

— Водить ты не умеешь, так что в ворота лучше въехать мне. Будь любезен, зайди в здание, поищи там кого-нибудь. Должен же кто-то из мастеров остаться. Вряд ли они все разбежались. Скажи — клиент приехал, попроси ворота открыть. Я заеду и дальше сам с ним всё решу.

— Меня послушают?

— А куда они денутся? Пусть в окошко глянут, машину оценят. К ним не каждый день такие серебристые и красивые приезжают.

— Скромный ты…

— Нам, ангелам, иначе нельзя. Ну как, идёт?

— Идёт, — согласился я (хоть и не слишком охотно). — Пройдусь немного… Жди.

— Хорошо, — ответил Ангел. — Буду ждать. Обязательно. Ты только недолго там. Ремонтников этих найдёшь — и назад. Полдня уже потеряли…

Я вылез из машины. Именно вылез — спина не разгибалась и тело стало слабым, вялым, бесчувственным. Руки при ходьбе болтались, я был похож на куклу, не плотно набитую тряпками; набитую так, что осталось множество пустот и при каждом движении пустоты эти становились всё больше и больше, заполняя тело изнутри.

В длинноногой, длиннорукой, вечно прыгающей кукле уплотнялись тряпки, сжимались обрывки, клочья материи. Обвисали руки и ноги.

Кукла устала. Устала, заснула.

Её встряхивали, её хотели разбудить. Кукла подпрыгивала. Голова запрокидывалась. Взлетали вверх атласные тонкие руки. Вверх, словно всплеск, жест отчаяния. И вниз…

Всё, чем набита кукла, уже внизу. В самом низу. Вверху — пустота. Чехол.

Шкура.

На мгновения я остановился.

Вдохнул глубоко и медленно досчитал до десяти.

Выдохнул.

Стало немного легче.

Я обходил здание по периметру в поисках входа. И только здесь, уже приблизившись к зданию вплотную, заметил одну странную вещь.

Я не видел это раньше. Вернее, не замечал.

Не то, чтобы я был слеп или невнимателен.

Просто сознание моё, бывшее до того момента неясным, затемнённым, рассеянным, как будто разбитым на отдельные фрагменты (словно часть его все ещё оставалась в яме, в которую я упал и из которой с таким трудом выбрался) стало проясняться и картины этого, обманчиво-знакомого и неузнаваемого мира, появились вдруг, выступили всей чёткостью своей передо мной, как будто в контрастном, в точку сведённом фокусе кристально прозрачного объектива.

Стена, вдоль которой я шёл, выкрашена была в молочно-белый цвет, невероятно чистый и яркий. Густая, глянцевая краска нанесена была на штукатурку, идеально ровно положенную на основу (уж не знаю, кирпичную или бетонную) и выровненную до состояния идеальной плоскости, на геометрически ровной поверхности которой нет ни единого, даже ничтожно малого выступа и ни единой трещины.

Временами белое это покрытие поблёскивало под слабыми лучами солнца, еле пробивавшимися сквозь плотный слой облаков. Но и яркость краски и сами отблески отдавали какой-то мёртвой стерильностью. Особой чистотой, которая появляется лишь там, где вместе с пылью, грязью, асимметрией, неровностью и любой формой несовершенства стёрта, убрана, уничтожена и сама жизнь.

Нет, это здание совсем не было похоже на авторемонтную мастерскую.

По крайней мере в прежнем мире я таких мастерских не встречал.

Нет, я ничего не заподозрил. Совсем ничего. Возможно, слабость моя тому виной или стресс, который я только что пережил. Впрочем, с моей ли пустой головой заниматься анализом… Я отметил только, что яркость краски как будто усиливается по мере приближения к зданию.

Странно, конечно, звучит… Но яркость отблесков заметно усиливалась, стоило мне только подойти ближе к стене. Временами эти отблески сливались в серебристо-белое свечение, настолько сильное, что приходилось отворачиваться и закрывать глаза, болезненно реагировавшие на этот бьющий, режущий, обжигающий свет.

И когда через полминуты или минуту я открывал их и вновь смотрел на стены здания — и видел лишь ослабевшие, бледные отблески.

Но стоило мне продолжить движение и стоило при том не отрывать взгляд от стен ещё хотя бы минуту или две — и отблески разгорались, сливаясь в единое сияние, и странный свет этот появлялся вновь.

По счастью, вход в здание я обнаружил довольно быстро. Иначе едва прояснившееся сознание моё непременно помутилось бы вновь от подобного загадочного и не слишком мне приятного явления.

Дверь, невысокая, но массивная, тяжёлая и очень прочная, сваренная из толстых листов металла, выкрашенная в такую же серебристую краску, что и ворота и столь же внушительного вида, наконец то найдена была мною на самой дальней, торцевой стороне здания.

Она оказалась закрытой, но не запертой на замок, так что мне не пришлось стучать. Конечно, тогда я обрадовался этому удачному совпадению…

Увы, время совпадений для меня уже прошло. Всё было измерено, взвешено и предрешено.

Я вошёл внутрь.

И, вместо ожидаемого полумрака и прохлады (привычно представлялся цех, освещённый лишь дневным светом, пробивавшимся сквозь окошки, расположенные где-то под самой крышей и продуваемый тянущими из всех щелей сквозняками) я почувствовал жар прокалённого, сухого, застоявшегося закрытом помещении воздуха. Десятки ламп дневного света, вмонтированных в стены, мигнули, словно приветствуя меня и, пощёлкав с полминуты, зажглись, осветив длинный зал, у входа в который я стоял.

Дверь с грохотом захлопнулась у меня за спиной и звук этот эхом прокатился по залу.

— Здравствуйте! Мы тут…

Тишина.

Я постоял минуты, ожидая ответа.

Прислушался, надеясь, что раздастся (пусть где-то вдали) звук шагов или долетят чуть слышные обрывки чьего-то разговора. Или звук работающего двигателя. Лязг металла. Стуки. Хлопки. Скрежет. Свист. Гудение сварочного аппарата. Звон канистры, упавшей на пол. Шелест оранжево-синих искр, рассыпающихся в воздухе. Хоть что-нибудь!

Ничего.

Полная тишина.

Здесь вообще не было никаких механизмов, станков, ремонтных ям, прессов, эстакад, полок с инструментами и запчастями, электрощитов, штабелей автопокрышек, снятых на замену аккумуляторов, канистр, банок и бутылок с маслом, тосолом, тормозной жидкостью, кислотой, дистиллированной водой.

Не было вообще ничего.

Только пол, стены, потолок. И десятки ламп.

Странно было всё это.

Что же это за место? Что же здесь вообще можно ремонтировать?

И как будто… Сама пустота… Что-то в ней особенное. Нехорошее.

Тяжёлая, тяжёлая пустота.

Если осмотреться вокруг…

Стены зала выложены были серым кафелем, который заметно приглушал свет ламп, словно втягивал его в себя.

Пол зала выложен был массивными бетонными плитами, проложенными на стыках чёрными металлическими полосами. И плиты и полосы металла между ними пригнаны были друг к другу настолько плотно, что на первый взгляд могло показаться, что пол состоит из огромного монолита, расчерченного на квадраты.