Ужин в раю

На носилках — наши тела. Раздувшиеся, зловонные. В трупной зелени.

Осмотр. Фотографии.

«Выносите…».

Не хочу! Слышите? Не хочу, не допущу этого!

Полюбуетесь на моё тело? Или на её? Будете щёлкать фотоаппаратом? Травить похабные анекдоты над нашими трупами? Прикладывать к нам рулетку?

Что вы замерите этой рулеткой? Наши поцелуи, наш смех, наши слёзы, наши сердца, любовь, сама жизнь наша уйдёт от вас безвозвратно. И бесследно.

Нас не было в этом мире. Мы показались вам. Почудились. Что-то мелькнуло перед вами. На долю секунды, на мгновение. И исчезло. Это так… размытое что-то. Обрывок давнего сна.

Не обращайте внимания. Всё прошло. Да и не было ничего.

Ничего. Именно так! Так и будет. Я позабочусь об этом.

Я открыл глаза. Встал. Подошёл к дивану.

Свет уличных фонарей едва доставал до нашего окна. Но и в этом свете, слабом, едва проникающем сквозь оконное стекло, я мог разглядеть её. Леночку, мою Леночку. В последний раз я смотрел на неё. Старался запомнить каждую черту её лица. Каждую чёрточку. То, что я ласкал когда-то. Целовал. Нежно гладил ладонью.

Я хотел сохранить это. Во мне. Теперь это могло жить только во мне.

Но не здесь! Не в этом доме!

Я откинул плед. Взял её тело на руки. Поднял её. Понёс.

Я положил её в ванную. В темноте. Едва не упал, качнулся вперёд, плечом ударившись об острый край ванной.

То ли от волнения, то ли от нагрузки сердце забилось так быстро, словно захлёбывалось переполнившей его кровью.

Руки дрожали. Я едва нащупал выключатель.

Я заранее прикрыл глаза и свет не ослепил меня. Но всё равно — он показался мне ярким. Очень ярким. Я никогда не замечал, что у нас в ванной комнате такой яркий свет.

Я зашёл на кухню. Вынул из-под кухонного шкафа хозяйственный ящик. Достал топорик для рубки мяса.

Потом сходил за пилой-ножовкой.

Вернулся в ванную комнату.

И всё время повторял шёпотом: «это не она… теперь это не она… это не её тело… она ушла… ушла… не она».

Но это тело, в ванной… Оно было так похоже на её тело. Очень похоже.

Я снял с неё одежду. Бросил в полиэтиленовый мешок. Потом взял топор…

Нет, кровь не хлестала. По моему, она хлещет только из живых.

Крови было много. Она текла. Потоками. Но просто текла. Не хлестала.

Истерика это была или что-то ещё — не знаю. Припадок какой-то. Я плакал, просто захлёбывался слезами. Задыхался. Спазмы…

Она исчезала. Уходила от меня. Окончательно. Тело её… Любимое, драгоценное… Удар за ударом… Кости ножовкой.

Меня качало. Вырвало…

Я не мог, не мог слушать жуткий этот звук. Звук металла, режущего кость.

Господи, помоги мне! Добрый, всемилостивый! Помоги мне довершить страшное это дело!

Я раскладывал части её тела по пакетам. Обкладывал их газетами. Пакеты плотно завязывал. И выносил в коридор.

Пакетов этих накопилось много. Штук восемь. Или десять.

Потом я снял одежду и с себя. Жаль только, что не мог и себя разрезать на куски. Но кто бы тогда позаботился о нас?

Нет, не страшно. Умирать не страшно. Надо только ничего не оставить после себя. Никаких следов.

Свою одежду я тоже бросил в пакет. Туда же бросил плед и подушку. Вытер пол в ванной и на кухне.

И принял душ.

Я мылся быстро — боялся, что кровь, пропитав газету, натечёт и в коридоре.

Потом оделся.

Пакеты выносил долго — почти час. Один за другим. В мусорный контейнер.

Похороны — чушь. Никакого праха. Никаких крестов.

Крысиный помёт.

Улица была пуста. Ночь. Ни одной пьяной компании. Впрочем, плевать на них. На всех. Мне никто не помешает. Никто.

Из дома я принёс две бутылки — с ацетоном и с лаком для мебели. Вылил их содержимое в контейнер. Поджёг свёрнутую в трубку газету. И бросил её на облитый ацетоном пакет.

Пламя взлетело вверх. Жирный, зловонный дым пополз по деревьям, как будто накрывая их и прижимая к земле. Контейнер, много раз до того поджигаемый нерадивыми дворниками, пылал теперь, словно печь в крематории. И там, в куче его мусора, сгорала у меня на глазах плоть самого дорогого моего человека.

Моей Леночки.

Я стоял и смотрел на огонь. Долго. Пока он не погас.

Возможно, она и не сгорела до конца. Тело очень трудно сжечь до конца. Но если и остался обугленный прах или даже куски тела — это не она. Это уже точно не она.

Я вернулся в квартиру. На пять минут. Чтобы взять деньги.

Мне нужно было уехать. Прочь. Подальше от этого места. Чтобы и моё тело не нашли. Меня ведь некому сжечь.

Майский рассвет — ранний. Когда я вышел из подъезда — уже рассвело.

Какой-то мужик с собакой гулял по двору и, зажимая нос, брезгливо косился на контейнер.

Задыхайся, сволочь! Это тебе подарок от меня. Напоследок.

Я пересёк двор. Прошёл мимо соседнего дома. Вышел на шоссе.

Поднял руку. И минуты через три услышал скрип тормозов.

— Ну вот… Легче теперь? У меня вода в бутылке, минеральная. Я платок смочу. И на лоб. Совсем легко станет.

Стебли травы касаются щёк. Мягкие, влажные стебли. Они кажутся высокими. Они уходят в небо. Они закрывают небо. Я тону в них.

В зелёных волнах, что перекатываются через меня под порывами свежего весеннего ветра.

Мне кажется — я качаюсь на этих волнах. Так неспешно, спокойно, ровно, в полусне, в полудымке, полутумане, полуяви; волны, полные терпкой, густой, горькой влаги — надо мной, во мне, мимо меня…

— Эй! Смертный!

Кто там? Опять эти… блаженные?

Тошнит. Как будто укачало. Или воздух стал другим?

А если это… Рай?! Я что, в раю?

— Ага, разбежался. Не всё сразу. К тому же рановато ещё. День не кончился.

Он проводит платком мне по лбу. Я закрываю глаза. Вода стекает по векам.

— Нет, открой. А то опять отключишься. Давай, в себя приходи… Время уходит.

— Уходит?

— Ну да. Уходит. Часа три у нас, не больше.

Я встаю. Пытаюсь глубоко вдохнуть этот странный, такой непривычный воздух. Неужели я всё ещё на Земле? Всё ещё в этом, знакомом, сто раз уже виденном и измеренном мире? Никуда не ушёл. Не сдвинулся с места.

Ничего не происходит… Или происходит?

Я же чувствую, определённо чувствую — воздух, все запахи, все цвета, все звуки, все движения этого мира изменились. Невозможно описать, невозможно подобрать подходящие слова, но что-то явно стало не так. Не так, как прежде.

Как будто на старую, неведомо когда нарисованную картинку положили прозрачную плёнку с нарисованными на ней контурами нового, совершенно иного изображения, которое некоторыми чертами своими весьма точно имитирует накрываемую им картину. И потом верхнее изображение сместили. Ненамного, возможно — на какие-то доли миллиметра. Но и этого лёгкого, чуть заметного перемещения оказалось достаточно, чтобы появилось новое, третье изображение — призрачное, неясное. Как будто бы повторяющее линии прежних изображений — но самой призрачностью своей совершенно уничтожающее их.

И явен лишь только сдвиг этот, а всё остальное — ничто, мираж, пустота. Обман. Ловушка. Линии, линии…

Что это? Что происходит?

— Ты стал другим. Ты прошёл… Эта яма — не бездонна. В неё нельзя падать вечно. Ты упал на самое дно. Когда-то надо было упасть. Нельзя бесконечно заглядывать в яму. Перепрыгнуть через неё не удастся. Есть только один путь — вниз. А потом вверх. И вперёд.

— А что впереди?

— Ужин. Райская трапеза. Не бойся. Это совсем не страшно.

— Наркоз?

— А зачем он? Я же сказал — это совсем не страшно. И не больно. Разве только чуть-чуть. Ну, пошли потихоньку. Пора.

Птицы. Очень много птиц. Над головой — водовороты в небе, воронки, чёрные волны.

Это не мой мир. Лучше он или хуже моего — не знаю. Другой. Совсем другой. Наверное, это хорошо. Мне уже нечего терять в моём мире. Впрочем, он никогда и не был «моим». Разве только самой малой частью своей я принадлежал ему, а он мне — не принадлежал ни единой, даже самой ничтожной частицей. Он милостиво позволял мне жить, как дворняжке у порога, которую просто лень прогнать. Он уверился в моей безобидности… Скорее всего, он ошибся. Тем хуже для него. Ведь, возможно, я в него ещё вернусь. Но только другим, совсем другим.