Ужин в раю

Мне захотелось вдруг плюнуть и на спасение своё, и на обещанный мне ужин в райских чертогах — и побежать так же вслед за рыжим, мохнатым, тёплым этим комочком и забыть, забыть всё, кроме солнечного этого утра, самого чистого утра, первого от сотворения жизни во мне.

А всё остальное, все дни, что были до того и все их события — пусть будут лишь тяжёлым, путаным предродовым сном, что пришёл ко мне в кроваво-красном сумраке матки.

И сука-Бог, облизав меня языком, пусть подтолкнёт меня носом в мокрый зад, чтобы бежал, бежал я без устали по высокой траве, задрав счастливую морду к самому небу и взлаивая высоко и звонко, переполненный счастьем простой и чистой жизни.

Эх, мохнатый! Ничего, ничего у меня нет.

Я родился слишком давно.

Прошелестели шины и скрипнули тормоза.

Ангел, подрулив вплотную к ступенькам, остановил машину. Опустил стекло и махнул рукой.

— Садись, давай. Глаза у тебя какие-то… Смотрю, замечтался совсем. Да, утро располагает.

— Куда теперь? — спросил я, садясь в машину.

— Куда-нибудь, — весьма неопределённо ответил Ангел. — Теперь уже всё равно. Нам недолго… осталось.

И мы поехали.

— Память…

Что? Что он говорит?

— Всё осталось с тобой. Внутри тебя. Твой разум ничего не знал о тебе. Он ничего не смог унести с тобой.

Дорога летит под колёса. Белые полосы мелькают, сливаясь, разделяясь, то отставая от нас, то забегая вперёд; белые, быстрые полосы. Словно отмеряя последние километры последнего нашего пути; быстро, судорожно, суматошно отрезая метр за метром, кусок за куском чёрно-белую эту дорогу.

— Вспомни… вспомни её.

— Зачем?

— Это нужно.

— Что дозреть?

Ангел улыбается. Широко, беззаботно. Не оскал, не ехидная усмешка — добрая, чистая, открытая улыбка.

Ах, вспомни. Вспомни светлое, приятное…

— А если бы даже и дозреть… Серёжа, Серёжа, глупый ты человек! Так ли уж много надо, чтобы стать счастливым и беззаботным? Как младенец… Или, допустим, щенок на весенней травке…

— Что?!

Он опять копался во мне. Перебирал хищными своими пальцами то немногое, что у меня ещё осталось. Ну хватай, хватай! Копайся, барахольщик!

— Опять в череп полез?

— Серёжа, твои слабости у тебя на лице написаны. Большими буквами. Что, надоело? Сложной стала жизнь?

— Оставь меня в покое!

— Оставлю, Серёжа, непременно. Один на один. С нею.

— Зачем? Мне не нужно это, не нужно. Я прошёл через это. Один раз. С меня хватит.

— По другому нельзя. У нас, Сергей, порядок. Строгий порядок. Положено одно свидание. Обязательно.

— С кем? С призраками?

— С самим собой.

Он перестал улыбаться. Он серьёзен. Нахмурен.

Сосредоточено смотрит вперёд. Он ждёт.

Я знаю точно — пока я не поддамся его уговорам и не соглашусь на последнее это свидание, мы никогда не пересечём незримую черту, последнюю, но самую важную черту, которая отделяет нас от неземного его мира, от ИНОГО мира, в котором начнётся моя ИНАЯ жизнь.

Мне придётся через это пройти. Или мы так и будем ехать, ехать, ехать вперёд до бесконечности прокручивая колёсами суматошно бегущую дорогу, не в силах ни вырваться за пределы этого захватившего нас нескончаемым движением пространства, ни остановится в какой-либо точке его.

— Вспомни… Вспомни её… Вечер был тёплый. Оранжевый свет на белых панельных домах. Хлопают двери в подъездах. До самого вечера ты просидел на скамейке у дома. С перекошенным лицом, сжав кулаки. Не хотел плакать, но против твоей воли слёзы текли у тебя по щекам. Они такие своенравные, эти слёзы. Им кажется, что надо бежать по щекам. Они и бегут. Нет, никто на тебя не смотрел. Прохожим было на тебя наплевать. Так ты сидел до самого вечера. А вечером поднялся и пошёл домой. Ты знал, что она уже дома. Ты увидел, как она входит в подъезд. И, выждав несколько минут, пошёл вслед за ней. Странно, почему она не отправилась к маме? После того разговора ей не стоило встречаться с тобой… Ах, да! На работе начальник отправил её получать канцелярские принадлежности для офиса. Папки, степлеры, скрепки… Она хороший офис-менеджер… Была им… Возможно, мама звонила ей. А что было бы, если бы дозвонилась? Как много случайностей в жизни, как много… Она, похоже, ни о чём не подозревала. Просто вернулась домой после работы. Ты вошёл в квартиру почти сразу за ней. Она даже не успела снять туфли…

Его голос становился всё тише и тише.

Я словно засыпал под однообразную, размеренно звучащую мелодию его голоса. Тёплая, липкая, вязкая темнота наплывала на меня, длинной волной накатывала и тянула, хватала, тащила вслед за собой куда-то в бездну. Тяжесть уходила из ног. Мне казалось, я переворачиваюсь вниз головой. И голова моя, словно наполняясь дробью, становится всё тяжелей, тяжелей, тяже…

Грохот! Удар!

Трещины прошли по дороге, разрывая её на куски.

Чёрная яма выросла передо мной.

Пустота. Бесчувствие. Незримость.

Яма, наполненная темнотой.

И я полетел, полетел в темноту, вытянув руки вперёд, чтобы через долгие, бесконечные минуты мучительного этого полёта коснуться дна, самого дна ямы.

Яма — повелитель загробного царства.

Отшельник сидел в пещере. Пришли разбойники и убили его. Они украли быка и не хотели оставлять в живых свидетеля греха своего.

Бычья голова на плечах отшельника. Разбойники мертвы.

Смерть властвует. Смерть необорима.

Не пытайтесь убить смерть! Она наденет бычью голову и разорвёт вас на куски.

Яма — владыка моей души.

Я на дне твоём, Яма. Бычья морда твоя склонилась надо мной. Дыхание твоё — на моём лице.

Лучший друг Всевышнего. Бык с кухни его.

Надень свою голову мне на плечи.

Буду лежать в темноте.

— Ой, ты пришёл уже! Так быстро, я думала — ты позже сегодня будешь.

Она снимает туфли. В узком коридоре это делать не слишком удобно, она теряет равновесие и задевает вешалку плечом. Одинокий плащ на вешалке, забытый там ещё с весны, вздрагивает, словно разбуженный неожиданным этим толчком. На мгновение рукава его подлетают вверх.

— Ой, чуть плащ не уронила! Слушай, ну ты прямо за мной шёл. И как я тебя не заметила?

— Ничего удивительного…

Я не узнаю свой голос. Он хриплый и очень низкий. Спазмы, все эти часы спазмы беспощадно давили горло. От напряжения деформированы связки.

— Голос у тебя… Простудился, что ли? И глаза…

Она надевает тапочки. Подходит ко мне. Близко-близко. Смотрит мне в глаза.

— Что? Что с ними?

— Да опухли они. Серёж, что случилось? Ты прямо как больной. Или действительно заболел?

Она разворачивается. Идёт на кухню.

Я остаюсь на месте. Я не могу войти.

Войти — значит начать. Войти — значит переступить черту. За эти часы я слишком много пережил. Нет, всё это не могло быть лишь напрасной тратой боли. Тратой энергии. Самой жизни.

Для чего я сотни раз переживал наше расставание? Неужели только для того, чтобы вот так просто, в который уже раз, войти в эту квартиру, войти в эту прежнюю, ровно текущую жизнь — и остаться в ней, в её потоке, что состоит из сотен таких знакомых мелочей, привычных, ежедневно повторяющихся и потому всегда предсказуемых событий?

Не знаю, чутьё ли, наитие ли какое подсказывало мне, что стоит сделать лишь шаг, только один шаг вперёд — и необоримая сила кипевшей во мне ненависти (нет, не к ней… не к ней… к чему и к кому угодно, но не к ней… разве только — к самому себе) подхватит меня и навсегда вышвырнет прочь из будничного этого потока. И все предметы вокруг меня: столы, стулья, шкафы, платья, полотенца, халаты, занавески, пыльные подоконники, старая замазка на окнах, герань на балконе, старый гвоздик, закатившийся под отставший от стены линолеум — всё это, подхваченное и закруженное в вихре безжалостной этой силой сгинет, исчезнет у меня на глазах, и я, породивший смертоносный вихрь, сам буду сметён им. Навсегда.

— Ну что ты в дверях то стоишь? Проходи скорей.

Хорошо. Я зайду.