Живописец Шалкен

Однако они не настолько потеряли самообладание, чтобы не заметить в поведении гостя две странные особенности. Во-первых, в продолжение всего ужина он не только ни разу не мигнул, но даже не шевельнул веками; во-вторых, весь его облик хранил мертвенную неподвижность, объяснявшуюся тем, что грудь его не вздымалась, как обычно бывает у людей, в такт дыханию. Эти странности могут показаться незначительными, когда о них слышишь или читаешь в книге, однако на присутствующих они производят чрезвычайно отталкивающее впечатление. Наконец Вандерхаузен избавил почтенного художника от своей зловещей особы; когда парадная дверь захлопнулась, все вздохнули с облегчением.

— О дорогой дядюшка! — воскликнула Роза. — Какой страшный человек! Даже за все деньги Нидерландских Штатов я не согласилась бы встретиться с ним еще раз.

— Ах ты, глупышка, — произнес Доув, готовый рвать волосы на голове. — Человек может быть безобразен, как дьявол, однако если сердце у него доброе и дела он творит хорошие, то, будь он хоть в десять раз уродливее, он стоит всех надушенных пустозвонов, что гуляют вечерами по набережной. Роза, девочка моя, красотой ему, конечно, с тобой не сравниться, однако мне известно, что он богат и щедр, а эти две добродетели стоят любого уродства, и пусть они не в силах украсить его лицо, все же не следует думать о нем чересчур плохо.

— Знаешь, дядюшка, — сказала Роза, — когда я увидела его в дверях, то не могла отделаться от впечатления, что он очень похож на раскрашенную деревянную статую, которая так напугала меня в церкви святого Лаврентия в Роттердаме.

Герард засмеялся, ибо не мог в душе не согласиться с племянницей, однако решил по мере возможности не позволять ей чересчур много рассуждать об уродстве будущего жениха. Ему отнюдь не доставляло удовольствия видеть, что племянница, непонятно почему, не испытывает перед незнакомцем того суеверного трепета, который, как ни стыдился художник признаться в этом, Вандерхаузен вселял в него самого и в его ученика Годфри Шалкена.

Назавтра с самого утра в дом со всех концов города начали поступать подарки для Розы: богатые шелка, бархат, драгоценности. Посыльный вручил Герарду Доуву пакет, в котором тот обнаружил составленный по всем правилам брачный контракт, гласивший, что Вилькен Вандерхаузен, проживающий на набережной Боом в Роттердаме, берет в жены Розу Вельдеркауст из Лейдена, племянницу искусного живописца Герарда Доува, проживающего в том же городе. Согласно этому документу, Вандерхаузен брал на себя обязательства выплатить новобрачной сумму, во много раз превышающую ту, на какую поначалу рассчитывал опекун. Последний обязан был распорядиться деньгами в пользу племянницы наиболее разумным способом — тут посыльный вложил в руку Герарда Доува увесистый мешочек.

Я не собираюсь описывать слезливые сцены, жестокость опекунов и великодушие их воспитанниц, смертные муки и бурные чувства несчастных влюбленных. Повесть моя — о неблагоразумии, корысти и бессердечности.

Менее чем через неделю после первого свидания, описанного выше, брачный контракт был подписан, и на глазах Шалкена его невеста, его бесценное сокровище, ради которого он охотно рискнул бы жизнью, была с помпой увезена в карете омерзительного соперника. Два или три дня художник не появлялся в мастерской, но затем вернулся к занятиям; правда, настроение его было уже не то — прежнее радостное воодушевление сменилось какой-то упрямой, осатанелой решимостью. Теперь им руководила не любовь, а честолюбие. Месяц шел за месяцем, однако, вопреки обещаниям жениха, Герард Доув не получал никаких известий о любимой племяннице. Доход от вложенных денег, за которым Вандерхаузен обязался являться каждые три месяца, давно лежал невостребованным.

Герард Доув не на шутку забеспокоился. Он хорошо запомнил роттердамский адрес минхеера Вандерхаузена и после долгих колебаний решился отправиться туда, чтобы собственными глазами убедиться, что племянница, к которой он был искренне привязан, живет в радости и достатке. Роттердам находился недалеко, и художник добрался туда без приключений. Однако поиски его были напрасны: никто в городе не слыхал о минхеере Вандерхаузене. Герард Доув обыскал все дома на набережной Боом, но не нашел ни племянницы, ни ее странного мужа. Никто не мог сообщить ему ничего полезного, и художнику пришлось вернуться в Лейден с пустыми руками. Тревога сжигала его все сильнее.

Вернувшись в Лейден, Доув первым делом разыскал почтовую станцию, где Вандерхаузен нанял экипаж, громоздкий, н o по тем временам весьма роскошный, на котором молодожены отбыли в Роттердам. От кучера он узнал, как проходило путешествие. Карета, двигаясь не спеша, поздно вечером приблизилась к Роттердаму; однако, не доезжая до города примерно мили, была вынуждена остановиться: дорогу преградил отряд вооруженных людей в темных одеждах, со старомодными остроконечными бородками. Кучер в страхе натянул поводья, ибо уже давно стемнело, а дорога была пустынна. Бедный малый почуял недоброе, однако вскоре страхи его понемногу рассеялись: он увидел, что странный отряд — не разбойники, а вооруженная охрана, сопровождающая большой, старинной формы паланкин. Носильщики поставили паланкин на мостовую, после чего жених открыл изнутри дверцу кареты, вышел из экипажа и помог спуститься невесте, а затем усадил ее, горько плачущую и заламывающую руки, в загадочный паланкин, куда сел и сам. Носильщики подняли паланкин и быстро понесли к городу. Не успели они отойти на десять шагов, как тьма скрыла их от глаз кучера. Заглянув в карету, кучер нашел кошелек, содержимое которого в три раза превышало условленную плату за наем экипажа. Больше он ничего не мог сообщить о минхеере Вандерхаузене и ero прелестной спутнице.

Тайна эта еще сильнее встревожила и огорчила Герарда Доува. Было ясно, что Вандерхаузен бессовестно провел его, однако, он не понимал, с какой целью. У художника не укладывалось в голове, что человек, обладающий таким состоянием, может оказаться низким проходимцем, и с каждым днем, проходившим без известий о племяннице, страхи его не только не рассеивались, но, напротив, лишь усугублялись. С утратой приветливой собеседницы настроение старика становилось все более подавленным, и, дабы развеять мрачные мысли, заполонявшие долгими вечерами его разум, он все чаще просил Шалкена проводить его домой и разделить с ним одинокий ужин.

Однажды вечером художник и его ученик, сытно поужинав, молча сидели у камина, как вдруг их печальные размышления были прерваны громким стуком у парадного входа. Кто-то отчаянно колотил в дверь, требуя открыть ее. На шум поспешно выскочил слуга. Он несколько раз спросил стучавшего, кто он такой и приглашен ли в дом, но ответом ему был лишь повторный стук. Слуга открыл парадную дверь, и тотчас же на лестнице раздались быстрые легкие шаги. Шалкен поспешил к дверям, однако, едва он успел подняться со стула, как двери распахнулись, и в гостиную вбежала Роза, обезумевшая от ужаса и изнеможения.

Наряд ее удивил их не меньше, чем само ее неожиданное появление. На девушке было надето что-то вроде белого балахона, плотно обхватывающего шею и ниспадающего на землю. Он был с ног до головы забрызган дорожной грязью. Едва вбежав в гостиную, бедняжка без чувств рухнула на пол. Мужчины долго хлопотали над ней; придя в себя, девушка в ужасе воскликнула:

— Вина! Скорее вина, или я пропала!

Непонятное возбуждение красавицы удивило и напугало Герарда. Он поднес ей бокал вина, и девушка с жадностью осушила его, затем с тем же пылом воскликнула:

— Еды! Ради Бога, скорее дайте поесть, или я погибла!

На столе лежал изрядный ломоть жареного мяса. Шалкен хотел отрезать кусок, но, не успел он взяться за нож, как девушка с воплем выхватила у него мясо и, живое воплощение голода, принялась руками разрывать его и запихивать в рот. Утолив наконец голодный спазм, она зарделась от стыда, а может быть, ею овладели другие, куда более сильные и пугающие чувства. Девушка закрыла лицо руками и горько заплакала.