Пепел Клааса

«А я любил, — продолжает тот же магнитофонный голос. — Я любил. Любил. Люблю».

— Люблю, — повторяет Эдик вслух, словно эхо.

Он знал, каким будет конец. Он видел метку. Несколько дней гнал он эти мысли, старался внушить себе, что всё — случайность, совпадение. И понимал, что врёт. Ложь стояла между ним и счастьем, замешанном на страдании.

«Знала ли она?»

Эдик достаёт книгу, находит подчёркнутые строки. Тоненькая, едва заметная линия напоминает о легкости её прикосновения.

«Когда христианство говорит, что Бог любит человека, — читает он между карандашными линиями, — оно имеет в виду, что Бог человека любит, а не равнодушно желает ему счастья».

«Да, знала. С самого начала. Она приняла свою участь добровольно. С радостью. Поэтому и казалась такой беззаботной. У неё больше не оставалось забот, ибо самое страшное она приняла. Она стала свободной».

Эдик бредёт дальше. В воротах тётка продаёт краденные с надгробий цветы. На кладбищенской дорожке жигулёнок пытается разъехаться с автобусом.

— Ну, сдай назад, чё ты встал-то ни туда, ни сюда! — кричит водитель желто-чёрного катафалка, высунув голову из окна.

Жигулёнок пятится за поворот. Катафалк трогается, прыгает по колдобинам. Из боковой аллеи появляются двое голых по пояс могильщиков в камуфляжных штанах, с лопатами в руках. Один из них машет водителю, показывая, где искать могилу. За окнами автобуса потеют люди в чёрных костюмах. Запах выхлопа, сизый дым, струясь меж памятников, плывёт к часовне.

«Итак, страдание людей нельзя примирить с бытием Бога-Любви лишь до тех пор, пока мы понимаем любовь в обычном, пошлом смысле и ставим человека во главу угла, — читает Клаас. — Но человек — не центр».

За спиной слышится тяжёлое дыхание. Эдик оборачивается и видит пожилого монаха, волокущего деревянный крест с небольшим иконописным изображением распятого Христа. Старик останавливается, прислоняет крест к ограде и отирает пот со лба. Их взгляды встречаются.

— Спаси, Господи! — приветствует преподобный и тащит крест дальше.

На дороге ему встречается бомж с огромным пластиковым пакетом и что-то бормочет заплетающимся языком.

— Поди, поди, — отвечает монах, тяжело отдуваясь. — Не до тебя сейчас.

Бомж продолжает мямлить, хватаясь за крест. Клаас слышит только слово «понести…»

— Э не, дорогой, так не пойдёт. Ты уронишь чего доброго. Поди, поди сейчас. Вот протрезвеешь, тогда и приходи. Да и не хорошо это — пьяному крест нести. В Евангелии сказано, что Спаситель не захотел пить одуряющее зелье перед казнью, потому что всё должен был вынести в здравом уме. Ты ж напился и хочешь крест нести. Нет, нет, уходи сейчас.

Бомж мнётся, берёт пакет и бредёт прочь через надгробия.

Эдик кладёт книгу в сумку, бежит к монаху.

— Давайте, помогу.

— Ой, ну слава Тебе Господи! — кряхтит тот, ставя крест на землю. — А то они уехали, а меня не увидели. Так-то вот, опаздывать. Ну, давайте, Вы с этого конца, а я с того. Только идти далеко. Вы как, не очень торопитесь?

Клааса удивляет праздничный тон монаха. Будто он не кладбище, а в парке.

— Нет, у меня полно времени. Я на могилу пришел.

— Ну, замечательно.

Судя по тому, как монах ловко ориентируется в кладбищенском лабиринте, он тут не новичок. Это отчасти объясняет его поведение, но лишь отчасти, ибо у него, в отличие от торговки цветами, водителя катафалка и могильщиков, нет печати обыденности на лице. Видно, что смерть для него не ремесло, а что-то вроде служения, причём светлого служения, радостного.

— А у Вас здесь кто? — интересуется старик и тут же добавляет, как бы из осторожности:

— Я не от праздного любопытства спрашиваю. Может, Вы редко тут бываете, а я за могилкой пригляжу. Да и за упокой помолюсь.

Клаасу становится неловко, он думает, как бы поделикатней отговориться, не прибегая ко лжи, но и не обнаруживая своих представлений о загробной жизни.

— Покойная протестанткой была, — после некоторого колебания отвечает он.

— Вот верно, ничего случайного не бывает! Людмила Константиновна, Царство ей Небесное, тоже из ваших. Вы её не знали?

— Нет. А почему я должен её знать?

— Вы, верно, другой молельный дом посещаете, оттого её и не знали. Чудный был человек, светлый. Крест-то я для неё сработал. Позавчера отошла, Царство ей Небесное.

Разноречивость происходящего — меннонитское прошлое, случайный будто бы монах, несение православного креста, назначенного для протестантской могилы — приводит Клааса в замешательство. Каждая составляющая, сама по себе, не вызвала бы у него смущения. Что ж, неужели православный монах никак не может водить дружбу с протестанткой, даже здесь, в России? Может. Да и в изображении иконописном не просматривается ничего с протестантской сточки зрения еретического. Эстетика непривычная, конечно, но содержательно придраться не к чему. И всё же, есть тут что-то обескураживающее, внезапное. Может, единовременное нагромождение многозначительных случайностей? Или же просто вконец расстроенные от стресса и запоя нервы? Как бы там ни было — Клаасу кажется, а может так оно и есть на самом деле — что экран, на который проецируются все слагаемые жизни, иногда возвышенно именуемой «бытием», истончается, и сквозь него начинают проглядывать очертания причудливого мира, пугающие однако не инакостью, а именно сходством своим с известной нам действительностью. Всё будто бы тронулось с места, но не приняло решительно никакого направления. Так бывает после длительной поездки по железной дороге: кажется, будто предметы всё ещё движутся, хотя поезд стоит.

— Что ж, община-то её не хоронит? — спрашивает Клаас, чтобы поддержать беседу.

— Как не хоронит, вон целый автобус, и ещё с того краю полно народу пешком придёт. Но собраньице-то у них маленькое совсем, надо сказать. Сотни человек не наберётся. Людмила Константиновна, Царство ей Небесное, всё сетовала, что молодёжи нет, все разбрелись, кто куда: одни в новые общины подались, где платки носить не надо и музыка модная, другие вообще в мир ушли. У Людмилы, упокой Господи её душу, трое внучек собрание оставили. Она о них молилась слёзно день и ночь. Я ей говорю: «Да не убивайтесь же Вы так. Они молодые, о Боге сейчас не думают, зато Он о них печётся непрестанно». «Нет, — говорит, — погибнут они, в миру вон мол что творится». А что творится? Оно испокон веков так было. Вон, как святых отцов-то почитаешь, от Тертуллиана начиная, всяк своё время ругает. Вы-то как думаете?»

— Судя по средневековым летописям, мы ещё не в самое плохое время живём, — отвечает Клаас, переводя дыхание.

Дорога теперь круто пошла вверх, по бетону течёт вода, подошвы скользят.

— А единоверцы покойной не возражают против такого креста?

— Да что Вы, — удивляется монах, опуская брус на землю и снова отирая пот с лица. — Разве я бы стал его делать, если бы они возражали. У нас ведь все по слову блаженного Августина: «В главном — единство, в спорном — свобода, во всём — любовь». На кресте Христос Господь ради всех нас умер, всех Своими пронзёнными ладонями объемлет. Это ведь мы Его между собой поделить не можем, а Он нас не делит. Ему что христианин, что мусульманин, что неверующий — всяк человек, всяк грешен, а потому несчастен и в Нём нуждается Я Спасителя, взгляните, как написал, — монах повернул крест изображением к Клаасу. — Из пронзённых дланей кровь струится, а Он на крестном древе, будто на престоле уже, возвещает Пасхальную радость, торжество воскресенья!

Иисус, и впрямь, не висит на кресте, но как бы стоит и образ Его какой-то сверхчеловеческий получился и в то же время праздничный: в глазах мука и радость одновременно, свет неземной, а руки, как крылья огромной птицы, простерлись над миром, укрывают его, но и зовут за собою, ввысь.

— Больно добрый Он у Вас, батюшка, — почти шепчет Клаас. — Целиком себя отдаёт, без остатка…

— Вы, я вижу, духовным разумением одарены.

Глаза монаха просияли.