Подмена

Эмма закрыла глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться.

— Она помогает мне по ботанике.

Это прозвучало очень убедительно, но мама и бровью не повела.

— Она — чужая!

Я впился ногтями в ладони, Джанис застыла у двери.

Эмма сдерживалась ровно три секунды. Потом швырнула стопку книг на пол.

— То есть, ты считаешь себя в праве ненавидеть ее только потому, что она не такая, как ты? И ничего не значит, что она хорошая, и что с тех пор, как я с ней познакомилась, она не сделала ничего плохого, только помогла?

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Она — мерзейшая тварь!

— Ты ее не знаешь! Они не обязательно плохие! Как же Мэки?

— Не смей впутывать сюда Мэки! С ним все в порядке. Он вырос в хорошей семье, с хорошими правилами. Он такой, как мы!

И тогда, стоя над своими рассыпанными книгами, Эмма очень тихо сказала:

— Но, может, они тоже такие, как мы?

Мама ответила не сразу. Потом улыбнулась горькой и беспощадной улыбкой.

— Как мы? Скажи мне, пожалуйста, тебе известно, что кто-то из наших друзей и соседей истово поклоняется дьяволу? Может, они воруют детей? Ты хочешь сказать, что прихожане Единой методистской церкви похищают детей, откармливают их, как скот, а потом приносят в жертву невесть кому? Мэки — славный нормальный мальчик, а они — монстры!

Мы все оцепенели. Оброненные книги сдвинулись, поползли друг на друга, потом снова замерли на ковре. У мамы был такой вид, словно ей хотелось зажать рот руками, чтобы не наговорить лишнего.

Внезапно я понял, что будет. Мы все-таки поговорим о мерзостях и ужасах Джентри, о том, как милых, нормальных детей подменяют уродцами. Возможно, мы даже поговорим о том, что я — не настоящий мамин сын, и что малыш по имени Малькольм Дойл давно умер, поскольку существа, живущие под землей, обожают проливать кровь.

Мы были на волосок от большой грязи.

Мама сделала глубокий вдох, стиснула пальцы и сказала:

— Они возвращаются. Это лишь вопрос времени. Они следят за нами и ждут, когда мы на секунду отвернемся, и тогда они придут и заберут все!

— Прекрати называть ее — «они»! Джанис — личность!

Но мама продолжала все тем же мертвым голосом:

— Я знала, что они заберут моих детей, если я дам им хоть малейшую возможность. Я делала все, чтобы это предотвратить, я использовала все чары, все амулеты и обереги. Весь дом был набит колокольчиками, монетами и ножницами, но ничего не помогло. Кто-то забрал ножницы, и тогда они пришли и унесли моего малыша.

Они с Эммой стояли и смотрели друг на друга. А я представил себе дом, полный маминых амулетов и оберегов. И как потом ей пришлось выбросить их, лишь бы я перестал надрываться в колыбельке.

Эмма судорожно вздохнула.

— Да! — выпалила она. — Ну да, это я их взяла! Я взяла ножницы и не вернула их на место — это сделала я! Ты это хочешь услышать? В чем еще я должна признаться? В том, что мне было четыре года, и я была глупой маленькой девочкой?

Комната вдруг стала слишком тесной для нас четверых, хотя я изо всех сил пытался стать незаметным, а Джанис прижалась к книжному шкафу. У мамы тряслись руки, а Эмма была в бешенстве.

Я поразился, поняв, что она до сих пор во всем винит себя.

Конечно, на это были причины — Эмма винила себя за то, что взяла ножницы, что не закричала и не позвала взрослых, когда кто-то влез в окно и забрал ее брата. За то, что не бросилась за помощью даже после того, как все случилось, но всю ночь стояла надо мной, вцепившись ручонками в прутья кроватки. Это были лишь простые причины. Гораздо сложнее было то, что я находился в этой комнате только потому, что Эмма годами улыбалась мне, слушала меня и защищала. Потому что она меня любила. Всем на свете я был обязан только ей.

— Да пожалуйста! — заорала Эмма срывающимся, пронзительным и страшным голосом. — Отлично, это моя вина, довольна?

Наша мама одиноко замерла посреди комнаты, плечи ее сгорбились, руки бессильно висели вдоль тела.

— Нет, — глухо ответила она. — Это моя вина!

Она произнесла это с вызовом, как говорят люди, уверенные в том, что кто-то другой не виноват.

Джанис по-прежнему стояла возле шкафа, пряча кисть за спиной. Когда я посмотрел на нее, она втянула голову в плечи и выскользнула прочь. Через несколько секунд я услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь, а потом мы остались втроем — наедине с пятнадцатью годами молчания и грустным тихим призраком малыша Малькольма Дойла.

Никто из нас не произнес ни слова, но в комнате гудело напряжение, не имевшее отношения ни к лампам, ни к проводке.

Наконец Эмма вздохнула и всплеснула руками. Бросив на меня беспомощный взгляд, она поспешно вышла из комнаты.

Мама осталась посреди гостиной, спиной ко мне, закрыв руками лицо.

— Мам? — Я взял ее за плечи, повернул к себе. — Мам, не надо!

— Что ты натворил? — спросила она высоким срывающимся голосом. — Ты ходил под землю? Ради Бога, что ты наделал?

Я отшатнулся. Паника, звеневшая в ее голосе, так напугала меня, что я не сразу сумел закрыть рот.

— Сядь, — сказала мама. — Нам нужно поговорить.

Я присел на краешек дивана, а она опустилась напротив, она очень долго молчала.

Часы на стене мерно отсчитывали секунды. Я с ужасом представил себе, как мы с мамой до конца моих дней будем сидеть напротив друг друга, не зная, что сказать.

Прошла целая вечность, прежде чем мама перегнулась через кофейный столик и взяла мою руку.

Я застыл и стал ждать.

Она провела большим пальцем по тыльной стороне моей ладони.

— Когда я встретила твоего отца, то решила, что это мой шанс все забыть. Начать сначала. Да, я была очень наивна. Они не отступаются, пока остается возможность получить свое.

Я зажмурился, пытаясь представить, что они хотели получить — что я мог бы им дать. Ведь у них был Дом Хаоса, с его затопленными туннелями и смеющимися зубастыми монстрами.

— Но я уже дал им то, чего они хотели! И они не попросили у меня ничего плохого или опасного. Им просто нужно, чтобы их любили.

Мама рассмеялась, это был очень неприятный смех — сухой и горький.

— Любовь? Ах, неужели ты в это поверил? Им нужно теплое живое тело. Они просто взимают с нас плату. Точно так же, как каждый год мы платим Единой методистской церкви, или как в апреле выстраиваются очереди, чтобы отдать свои налоги государству. И тут то же самое, с той лишь разницей, что счет приходит каждые семь лет, а уплачивать нужно кровью.

Я кивнул, приказав себе не думать о Малькольме Дойле. Нельзя думать о его светлых волосах, о его синих-синих глазах и о его ужасной кровавой смерти. Стоит один раз представить себе это, и всю жизнь будешь мучиться кошмарами.

Мама сидела, опустив голову, и смотрела на свои руки.

— Они охраняют город, берегут его, делают нас всех счастливыми. И все это требует жертв. Но поскольку они не совсем свободны от эмоций, то время от времени похищают чужих детей.

— Таких, как ты?

Я спросил о ней, но имел в виду и Малькольма Дойла, и Натали Стюарт, и всех тех, кто был похищен, чтобы отдать свою кровь.

— Я — особый случай. Не предназначенный для обычного использования. — Ее потупленные глаза затуманились, в голосе прозвучала горькая ирония. — Госпожа полюбила меня. Она называла меня «бесценным сокровищем», обращалась со мной, как с домашним питомцем, и бесконечно рассказывала обо всех сделанных ей жертвах. О маленьких детях, которые плакали и кричали. О том, как шестьсот лет тому назад воины приходили к ней, жертвуя свои победы и поражения. И о том, что она никому никогда не позволит меня тронуть. Она держала меня при себе очень долго, я жила, как бабочка в стеклянной банке.

— Но если Госпожа не хотела отпускать тебя, почему же она не запретила тебе уйти?

— Она запретила бы, если бы смогла. Она бы оставила меня при себе, но кто-то пришел и отвел меня домой. Какая-то странная тварь — какое-то чудовище — однажды ночью вывела меня из горы и повела по парку. Потом она оставила меня на крыльце дома моих родителей, как потерявшуюся собаку.