Бубба Хо-Теп

— Я вращался, — ответил Элвис. — Исполнял Blue Moon и тут бедро подвело. У меня давно были с ним проблемы. — и это была правда. Он потянул ногу, когда занимался любовью с девушкой с синими волосами и татуировкой ЭЛВИС на толстой заднице. Не мог удержаться и не трахнуть ее. Она была вылитая его мать, Глэдис.

— Вы во вращении слетели со сцены? — спросила Калли. — Вот это сексуально.

Элвис посмотрел на нее. Она улыбалась. Ей-то смешно, слушать, как какой-то чокнутый травит байки. Она так не веселилась с тех пор, как отправила старика в дом престарелых.

— Ой, отстаньте все от меня, — сказал Элвис.

Женщины улыбнулись друг другу, посмеиваясь про себя. Калли сказала медсестре: «Я взяла, что хотела». Соскребла блестяшки с тумбочки Быка в сумочку. «Одежду можете отправить в Армию Спасения».

Миловидная медсестра кивнула Калли.

— Очень хорошо. И мне жаль вашего отца. Он был хорошим человеком.

— Ага, — сказала Калли, и на этом отправилась на выход. У койки Элвиса она приостановилась. — Рада познакомиться, мистер Пресли.

— Проваливай уже, — ответил Элвис.

— Ну-ну, — сказала миловидная медсестра, похлопав ему по ноге под простыней, словно он был сварливым псом. — Я еще вернусь, чтобы… заняться нашим пустяком. Поняли?

— Понял, — сказал Элвис. Ему не понравилось слово «пустяк».

Калли и медсестра вышли, наказав его на прощание видом прекрасных черт лиц и блеска волос, колыханием задниц и сисек. Когда они исчезли из поля зрения, Элвис услышал, как они смеются над чем-то в коридоре, а потом они разошлись, и Элвис почувствовал себя так, будто его забыли на обратной стороне Плутона без скафандра. Он взял ленточку с «Пурпурным сердцем» и посмотрел на медаль.

Бедняга Бык. Разве в самом конце хоть что-нибудь имеет значение?

Тем временем…

Земля кружила вокруг солнца, как какашка в унитазе (продолжая метафоры Элвиса), и старая добрая несчастная Земля скрипела на оси, а дыра в озоне расширялась, как вагина, которую раздвигает скромная дамочка, а деревья южных американцев, что простояли столетия, навестили бульдозер, бензопила и спички, и они высились в жирных черных клубах дыма, что ширились и расползались на крошечные завитки, и пока дым разносило ветром, в Лондоне взрывались бомбы ИРА, а на Среднем Востоке затевалась очередная война. В Африке мерли от голода черные, еще миллион заразился вирусом ВИЧ, Даллас Ковбойс снова проиграл, а Старая Голубая Луна, о которой так хорошо пели Элвис и Пэтси Кляйн, облетела вокруг Земли и встала над санаторием «Тенистая роща», пролив свои горько-сладкие, серебряно-голубые лучи на заведение, как луч фонаря, что светит сквозь прическу синеволосой девушки, а в доме престарелых ковыляло зло, как утка, которая ищет, где примоститься, а Элвис повернулся во сне и проснулся от дикого желания поссать.

«Ну ладно, — подумал Элвис. — На сей раз я справлюсь. Больше никакой мочи или дерьма в постели» (вышли бы прекрасные последние слова)

Элвис сел и свесил ноги с койки, и койка закрутилась налево, перевернулась, потом замерла. Головокружение прошло.

Элвис бросил взгляд на ходунки и вздохнул, наклонился, ухватился за ручки и приподнялся с койки, сдвинул резиновые ножки вперед и направился в туалет.

Он был в процессе дойки своей шишки с раздутым гнойником, когда услышал что-то в коридоре — какое-то скребыхание, словно большой паук ковырялся в ящике с гравием.

В коридоре всегда стоял какой-то шум, люди приходили и уходили, кричали из-за боли или смятения, но в такое время ночи, в три часа, обычно стояла мертвая тишина.

Это было не его дело, но проблема заключалась в том, что теперь он уже проснулся и успешно пописал, больше спать не хотелось; все еще вспоминал эту красотку, Калли, и медсестру (а как же ее, блин, звали?) с сиськами, как грейпфруты, и все, что они говорили.

Элвис попятился с ходунками из туалета, развернулся, выбрался в коридор. Там царил полумрак, почти все лампочки выключены, а те, что еще горели, были приглушены до водянисто-желтого, как желток яйца. Черно-белая плитка на полу напоминала огромную шахматную доску, начищенную и готовую к новой великой партии в жизнь, и на ней стоял он, скрюченная пешка, что хочет сделать ход. В дальнем крыле здания Старушка Макджи, известная как Печальный Йодлер, исполнила очередной свой знаменитый йодль (она заявляла, что в юности пела в кантри-энд-вестерн группе), потом резко замолкла. Элвис взмахнул ходунками вперед и пришел в движение. Он не выходил из своей комнаты очень давно, да и из койки вылезал не часто. Но сегодня он почувствовал себя воодушевленным, потому что не обоссался в постели, а тут снова раздался шорох — паук в ящике гравия. (Большой паук. Большой ящик. Много гравия). А идти на звук — какое-никакое, а занятие.

Элвис завернул за угол, бусины пота вскакивали у него на лбу, как волдыри от ожогов. Господи. Больше он не чувствовал воодушевления. Даже воспоминание о воодушевлении теперь стало измождающим. Но все же возвращение в палату, чтобы лежать в постели и ждать утра, чтобы потом ждать дня, а потом вечера и ночи, его не прельщало.

Он прошел мимо комнаты Джека МакЛахлина, старика, который верил, что он Джон Ф. Кеннеди и что его мозг работает на батарейках в Белом доме. Дверь к нему была открыта. Элвис, проходя мимо, заглянул, отлично зная, что Джеку не захочется его видеть. Иногда он принимал Элвиса за настоящего Элвиса, и в таких случаях пугался, заявляя, что это Элвис стоит за убийством.

Вообще-то Элвис надеялся, что Джек сегодня чувствует себя именно так. Это будет хоть какое-то признание, что он тот, кто есть, даже если это признание — вопль ужаса от чокнутого.

«Конечно, — подумал Элвис, — может, я тоже чокнутый. Может, я Себастьян Хафф, упал со сцены и сломал не только бедро, но и повредил какую-то часть мозга, которая забыла старого меня и заставила думать, что я Элвис».

Нет. В это он поверить не мог. Это они хотят, чтобы он так думал. Хотят, чтобы он поверил, что он чокнутый и не Элвис, просто какой-то унылый старпер, который когда-то жил чужой жизнью, потому что не имел своей.

Этого он не примет. Он не Себастьян Хафф. Он Элвис Чертов Аарон Гребаный Пресли, с фурункулом на хрене.

Конечно, раз он верил в это, то, может, стоило бы поверить, что и Джек был Джоном Ф. Кеннеди, а Мамаша Дилэй, другой пациент «Тенистой рощи», — Диллинджером. Но опять же — а может, и нет. У них доказательств было маловато. Он хотя бы выглядел, как постаревший больной Элвис. А Джек был черным — заявлял, что власть имущие его перекрасили, чтобы спрятать, а Мамс была женщиной и заявляла, что сделала операцию по смене пола.

Господи, это дом престарелых или дурдом?

Комната Джека была особенная. Он не хотел ни с кем делиться. Откуда-то у него водились деньги. Комната была вся забита книжками и маленькими радостями жизни. И хотя Джек мог ходить и сам, у него даже было электрическое инвалидное кресло, на котором он иногда раскатывал. Однажды Элвис видел, как тот ездит по подъездной дорожке вокруг дома, выполняя развороты и крутясь на месте.

Когда Элвис заглянул в комнату Джека, увидел, что тот лежит ничком на полу. Ночнушка Джека была задернута до шеи, а его костлявая черная задница на тусклом свете казалась сделанной из лакрицы. Элвис решил, что Джек направлялся в сральник, или возвращался оттуда, и упал. Может, сердце.

— Джек, — позвал Элвис.

Элвис проковылял в комнату, установил ходунки возле Джека, сделал глубокий вдох и отступил от них, опираясь только одной рукой. Опустился рядом с Джеком на колени, надеясь, что сможет потом подняться. Боже, но как же взвыли колени и спина.

Джек тяжело дышал. Элвис заметил шрам вдоль волос Джека, длинный, рядом с которым кожа казалась светлее, почти серой. («Тут они и вырезали мозг, — обычно объяснял Джек, — засунули его в сраную банку. Теперь у меня в башке мешочек с песком»).

Элвис тронул старика за плечо.

— Джек. Мужик, ты как?

Нет ответа.

Элвис попробовал еще раз.