Человек в бутылке

На авансцене – три марионетки: горбатый карлик с белым, как мел, лицом, седой ухмыляющийся дьявол и бледная размалеванная певичка с красными, алчными губами; казалось, в своей сатанинской злобе они проникли в какую-то страшную тайну, знание которой заставило их окаменеть в последней судороге гнусного животного оргазма.

Умопомрачительный кошмар летаргии высиживал эту неподвижную группу, как яйца.

Зато Пьеро в бутылке находился в непрерывном движении: размахивал своей конусообразной фетровой шляпой, кланялся, потом задрав голову вверх, приветствовал персидского князя, который, скрестив по-турецки ноги, безучастно восседал на пробке, – и снова принимался строить какие-то дикие гримасы.

Его кульбиты и кривлянье вызывали смех зрителей – до чего странный клоун!

Искаженный толстыми стеклянными стенками, он выглядел в высшей степени гротескно: то его глаза выкатывались из орбит и сверкали подобно двум огромным карбункулам, а то вдруг – никаких глаз, один лоб и подбородок, и вслед за этим – сразу три лица; на одну секунду толстый и раздутый, он уже в следующую казался тощим, как скелет, на длинных паучьих ножках. Или его живот неожиданно вздувался, как пузырь.

И каждый видел его по-своему, в зависимости от угла зрения.

Через небольшие промежутки времени, вне всякой логической связи, в марионеток возвращалась призрачная жизнь, но уже через секунду они вновь застывали в жутком трупном окоченении; казалось, живая картина, перескакивая мертвые паузы, фиксирует поочередно чьи-то болезненные впечатления – так стрелка башенных часов дергаными, сомнамбулическими шажками завороженно двигается от минуты к минуте.

Но вот марионетки, невероятным образом выкручивая суставы, сделали несколько балетных па в сторону бутылки; на заднем плане стал виден уродливый ребенок, который извивался в странном извращенном наслаждении.

Один из музыкантов – башкир с блуждающими, лишенными ресниц глазами и головой, по форме напоминающей вишню, – одобрительно кивал уроду и с какой-то патологической порочностью растопыривал свои тощие, отвратительные пальцы, подобно барабанным палочкам раздутые на концах, – восковые символы какого-то загадочного вырождения.

А к певичке подскакивал фантастического вида гермафродит в болтающихся кружевных панталонах и замирал в манерном реверансе.

И вот наконец в одну из мертвых пауз шелковый розовый занавес на заднем плане раздвинулся, и под общий вздох облегчения двое мавров вынесли на сцену паланкин сандалового дерева; как только они поставили его рядом с бутылкой, луч бледного, почти лунного света упал на него сверху.

Публика разделилась на две части: одна замерла, утратив дар речи, завороженная потусторонним, вампиричным балетом марионеток, от которого исходил демонический флюид необъяснимого ядовитого эротизма, – другая, слишком тупая для такого рафинированного кошмара, помирала со смеху, глядя на клоунаду человека в бутылке.

И хотя тот прекратил свои забавные штучки, однако его теперешнее поведение веселило никак не меньше.

Всеми возможными средствами он словно старался объяснить что-то, кажущееся ему чрезвычайно важным, сидящему на пробке князю.

Мало того, он пинал стенки и даже бросался на них, словно хотел их разбить или перевернуть сосуд.

При этом создавалось впечатление, что он громко кричит, хотя сквозь толстое стекло наружу, само собой разумеется, не проникало ни звука.

На всю эту пантомиму перс время от времени отвечал легкой усмешкой – или указывал пальцем на паланкин.

Любопытство публики достигло предела, когда она заметила, что Пьеро, плотно прижав лицо к стеклу, довольно долго что-то разглядывал в глубине паланкина и вдруг, как безумный, закрыл лицо руками, словно увидел что-то ужасное, упал на колени и стал рвать на себе волосы. Потом вскочил и с такой скоростью завертелся в бутылке, что его фигура за кривыми стеклянными стенками слилась в один светлый трепещущий лоскут.

А публика ломала себе голову, что там случилось с «дамой в паланкине»; об этом оставалось только гадать, так как из-за тени ничего, кроме бледного лица, прижатого к стеклу дверцы и неподвижно глядящего на бутылку, не было видно.

– Но в чем же смысл этого зловещего кукольного представления? – спросило шепотом Синее домино и боязливо прижалось к Юнкеру Гансу.

Взволнованные маски приглушенными голосами обменивались впечатлениями.

– Какого-то буквального смысла пантомима, конечно, не имеет – лишь те вещи, в которых нет ничего надуманного, сугубо рационального, могут найти скрытый ход к человеческой душе, – выразил свое мнение Саламандр, – и как есть люди, которые при одном взгляде на водянистую секрецию бескровных трупов со стоном наслаждения содрогаются в оргазме, точно так же есть и…

– Короче говоря, ужас и эротика растут от одного корня, – прервала его Летучая мышь, – но поверьте, я вся дрожу как в лихорадке, меня душит невыносимый кошмар, от которого я никак не могу освободиться; он облепляет меня толстым слоем какой-то инфернальной ваты. Это что, тоже от пантомимы? Нет, это исходит от князя Дараша-Кога. Почему у него такой подчеркнуто безучастный вид? И лишь иногда его лицо передергивает странный тик!.. Здесь происходит что-то ужасное, и, что бы вы ни говорили, вам не убедить меня в обратном.

– Известное символическое толкование всего этого я тем не менее могу дать, а то, что ты сейчас сказала, только подтверждает его, – вмешался Меланхтон. – Разве не олицетворяет собой «человек в бутылке» заключенную в нас душу, которая бессильна что-либо сделать, вынуждена наблюдать, как нагло забавляются чувства – марионетки – и все с роковой неизбежностью тонет в омуте растленного порока.

Громкий хохот и аплодисменты прервали его.

Судорожно царапая ногтями горло, Пьеро скорчился на дне бутылки. Потом вскочил и в безумном отчаянии стал указывать то на свой широко раскрытый рот, то наверх, на пробку, – и, наконец, повернувшись к публике, умоляюще сложил руки.

– Он хочет пить – еще бы, такая огромная бутыль – и ни капли шампанского! Эй, марионетки, ну-ка, дайте ему прополоскать глотку, – крикнул кто-то из зрителей.

Все засмеялись и захлопали в ладоши.

Пьеро подпрыгнул, разорвал на груди свой белый костюм, сделал какое-то судорожное движение и во весь рост рухнул на дно.

– Браво, браво, Пьеро, великолепно; da capo, da capo [2], – ликовала толпа.

Но так как человек в бутылке не шевелился и никак не реагировал на крики «бис», аплодисменты постепенно стихли, и общее внимание обратилось к марионеткам.

Они по-прежнему стояли в тех же неестественных позах, только теперь в них ощущалось напряжение, которого раньше никто не замечал. Казалось, они ждали чьей-то реплики.

Горбатый карлик с белым, как мел, лицом украдкой скосил глаза на князя Дараша-Кога.

Перс не шевельнулся.

Выражение его лица было каким-то утомленным.

Тогда один из мавров неуверенно подошел к паланкину и открыл дверцу.

И тут произошло нечто чрезвычайно странное.

Негнущееся женское тело с глухим тяжким стуком выпало на помост.

Мгновение – мертвая тишина, потом раздался тысячеголосый вопль; зал бушевал.

– Что это – что произошло?!

Марионетки, обезьяны, музыканты – все бросились к телу; маски, карабкались на сцену.

Княгиня, жена Дараша-Кога, втиснутая в металлический каркас, лежала совершенно голой. Там, где сталь врезалась в тело, набухли страшные синие отеки.

Шелковый кляп торчал во рту.

Все замерли, как парализованные.

– Пьеро! – полоснул зал чей-то крик. – Пьеро! Какое-то безумное, неопределенное предчувствие, как удар кинжала, пронзило сердца.

– Где князь?!

Воспользовавшись общим замешательством, князь бесследно исчез…

Меланхтон забрался на плечи Юнкера Ганса; напрасно – поднять пробку он не мог, а маленький воздушный вентиль был… завинчен!

– Так разбейте же стенки! Быстрей, быстрей!