Крылья Гора

— Вам нужно было полетать еще немного, — крикнул кто-то, выразив общее мнение.

— В отличие от вас Икар не пил шампанского, — со смехом подхватил другой голос.

Однако никто не засмеялся.

— Вы подлетели слишком близко к Вере, — заметил Патазов, — и страсть растопила воск. — При этих словах его лицо чуть дернулось: он не совсем понимал происходящее и в глубине души не одобрял.

Странное выражение проступаю на лице Биновича все отчетливей и в конце концов застыло отталкивающей, почти пугающей маской. Разговоры смолкли. Все с изумлением и безотчетным страхом воззрились на Биновича. Женщинами овладело странное возбуждение. Вера не отрывала от него глаз. Шутливое замечание по поводу пылкой страсти, растопившей воск, остаюсь незамеченным. Все вместе и каждый в отдельности испытали потрясение. Раздались голоса:

— Взгляните на Биновича. Что у него с лицом?

— Он изменился, он меняется.

— Боже! Да он похож на птицу!

Однако по-прежнему никто не смеялся.

Стали перебирать имена птиц: сокол, орел, даже филин. Никто не заметил человека, который, прислонясь к дверному косяку, внимательно наблюдал за ними. Видимо, случайно заглянув в игорный зал из коридора, он, по-прежнему никем не замеченный, теперь наблюдал за происходящим, не сводя спокойных умных глаз с Биновича. Это был доктор Плицингер, великий психиатр.

Поднявшись с пола, Бинович, как ни странно, не потерял самообладания и всем своим видом исключал всякую возможность насмешек. Он не кривлялся и не казался сконфуженным, хотя и выглядел удивленным, несколько рассерженным и слегка испуганным. Как заметил кто-то, ему явно «нужно было полетать еще немного». Его акробатический этюд произвел на окружающих невероятное впечатление — невероятное, но вполне ощутимое. Сверхъестественная идея восторжествовала, словно на спиритическом сеансе, когда не ждешь ничего сверхъестественного и все же это сверхъестественное происходит. Сомнений быть не могло: Бинович летал…

И вот он стоял с белым лицом — белым от ужаса и гнева. Выглядел он нелепо, этот маленький русский неврастеник, и в то же время — зловеще. В нем чувствовалось, от него исходило нечто неземное, неведомое простым смертным, и те, кто находился рядом, ощутили это. Рот его оставался приоткрытым, сверкающие глаза светились бешенством, язык высунулся, как у муравьеда, и все же этот человек не был смешон.

— Он предал меня, предал! — Бинович силился кричать. — Мой Гор, мое божество с головой сокола, властелин воздуха оставил меня! Так пусть же он провалится в преисподнюю! Да сгорят его крылья и лопнут зоркие глаза! Да обратится он в прах за ложные пророчества! Я проклинаю его, проклинаю Гора!

Вместо того чтобы громко разнестись по притихшему залу, голос Биновича вдруг сорвался на высокий птичий писк. Этот внезапный, режущий слух звук был отвратителен своей неподдельностью. Но сцена в целом была исполнена великолепно. Здесь, разумеется, не обошлось без актерского вдохновения: оно сквозило в голосе, жестах, словах — во всем безумном, исступленном облике этого чудака. Но появившееся на его лице выражение было настоящим. Неподдельным. Жутким. На лице Биновича проступило нечто новое, холодное и опасное, чуждое всему человеческому, нечто ненасытное, быстрое и жестокое, принадлежащее иной, неземной стихии. Странное хищное благородство запечатлелось в его искаженных чертах. Сейчас он действительно походил на сокола.

И вдруг Бинович кинулся к Вере, которая с жадной тревогой следила за ним: ее и тянуло к нему, и опал кивало. Бинович приближался на цыпочках. Разумеется, он продолжал играть — нес прежний вздор про то, как поклонялся Гору и как в час испытаний древнее божество с соколиной головой изменило ему, однако в его движениях и взгляде сквозило нечто слишком настоящее. Рот хрупкой девушки приоткрылся, сигарета упада на пол. Вскрикнув, она отпрянула назад, словно маленькая пестрая пташка, что в страхе прячется от преследующего ее сокола. Бинович, широко расставив руки, бросился на нее и едва не схватил…

Никто не мог сказать, что, в сущности, произошло. Игра неожиданно обернулась реальностью, чувства смешались, тональность вмиг изменилась. От шутки к ужасу — опасная встряска для человеческого сознания. Кто-то — кажется, ее брат Хилков — опрокинул стул. Все разом зашумели, вскочили с мест. В воздухе повисло смутное предчувствие близкой катастрофы. Словно в тех пьяных ссорах, которые кончаются выстрелом из пистолета, никто не мог вразумительно объяснить, с чего все, собственно, началось.

Положение спас молчаливый человек, со стороны наблюдавший за происходящим. Незаметно для всех он оказался между Верой и Биновичем, смеясь, восклицая и аплодируя. Он настойчиво подталкивал своего пациента в спину, а его голос легко перекрывал общий шум. Это был сильный, уравновешенный человек, даже смех его внушал почтение. И этот смех теперь свободно разносился по залу, словно одним своим присутствием доктор Плицингер восстановил мир и согласие. С ним вернулась уверенность. Шум смолк. Вера снова сидела на стуле. Хилков поднял бокал за великого человека.

— Вот это по-царски! — воскликнул Плицингер, сделав глоток шампанского, в то время как все сгрудились вокруг, восхищаясь его любезностью и тактом. — За вашу премьеру в Русском балете! — взглянув на Биновича с многозначительной улыбкой, предложил он ответный тост. — Или за ваш дебют в Москве, в Большом театре!

Тот чокнулся с ним. Но когда Плицингер взял пациента под руку, Палазов заметил, что пальцы доктора глубоко ушли в ткань черного пиджака. Все со смехом присоединились к тосту, не без уважения поглядывая на Биновича, который казался робким и растерянным рядом с рослым, осанистым австрийцем. Неожиданный поворот событий, как видно, направил мысли Биновича совсем в иное русло.

— Ну разумеется, за мой дебют в «Жар-птице», — воскликнул маленький русский. — Это балет для меня. Для нас, — добавил он, пожирая глазами Веру.

Необычайно польщенный, он с жаром принялся рассуждать о балете и об основах танца. Ему говорили про его нераскрытый талант, и он был в восторге. Подмигнув Вере, Бинович еще раз чокнулся с ней.

— За наш совместный дебют! — воскликнул он. — Начнем с лондонского Ковент-Гардена. Я сам придумаю костюмы и афишу. «Ястреб и голубка»! Неподражаемо! Я в темно-сером, Вера в золотисто-голубом! Ведь танец, как вы знаете, священен. Ничтожное человеческое Я исчезает, растворяется. Вас охватывает экстаз, неземной восторг. А танец в воздухе — страсть птиц и звезд. Ах! Позы и жесты богов! Вы познаете божество, воплощаясь в него.

Бинович говорил без умолку. Всем своим существом он устремился к новому предмету. Идея воплотить божество в танце захватила его. Компания принялась с жаром обсуждать эту тему, словно на свете не существовало ничего более важного. Все говорили одновременно. Вера взяла у Биновича сигарету, которую он прикурил от своей. Их пальцы встретились. Русский был вполне нормален и безобиден, словно отставной дипломат в светской гостиной. Но эта перемена была делом рук Плицингера, и тот же Плицингер, предложив сыграть на бильярде, увел Биновича, теперь с жаром рассуждавшего о карамболях, шарах и лузах, в другой зал. Они вышли в обнимку, смеясь и оживленно беседуя.

Поначалу их уход как будто ничего не изменил. Вера, проводив Биновича взглядом, повернулась к князю Минскому, который со знанием дела рассказывал, как голыми руками ловил волков.

— Скорость и силу волка невозможно себе представить. Прыжок его страшен, а могучие челюсти способны прокусить стальное стремя.

Князь показал шрам на руке и еще один — на губе. Он говорил о том, что пережил на самом деле, и все слушали затаив дыхание. Его рассказ продолжался минут десять или чуть больше, затем Минский неожиданно умолк, огляделся и, увидев бокал вина, осушил его.

Настала пауза. Послышались вздохи, кто-то беспокойно заерзал в кресле, кто-то закурил новую сигарету, однако никто и не думал скучать, ведь там, где собираются русские, жизнь постоянно бьет ключом. Эти люди, точно взрослые дети, всей душой отдаются тому, что занимает их в данный момент, они относятся к жизни с какой-то бесшабашной удалью, словно пытаясь прогнать глубокую тайную печать, проникшую в самую кровь их нации.