Муза Эфраима (СИ)

Сумерки призрачной вуалью окутывают все окружение.

Луна трусливо прячется за тучами.

"Роллс-ройс" скользит по одной из центральных улиц мегаполиса, некогда бывшей сердцем Старого замка. Монструозного строения, от которого до наших дней сохранились лишь редкие фрагменты. Например, шпили, что на фоне чернеющего небосклона напоминают окровавленные колья Валахии.

Если верить легендам, когда-то в Старом замке обитал могучий алхимик. Настолько могучий, что сумел подчинить себе целый город. Веками люди жили под его гнетом, пока не явились с небес войны Порядка и не победили его. Но даже им не удалось полностью уничтожить алхимика. Многие жители Каслбея полагают, будто крохотный осколок его души до сих пор скрывается среди развалин Старого замка. Он ждет своего времени. И обязательно дождется.

Эфраим закрывает глаза. Вздыхает. Задумчиво поглаживает свои пышные бакенбарды. Никогда прежде он не чувствовал себя таким усталым. Таким старым. Ему кажется, что в нем не осталось и грамма жизненной энергии - всю ее высосали и заменили тоскливым октябрьским холодом. Его картины - настоящие вампиры. Все так. У них нет клыков, но они с заядлым упорством пьют его кровь. Сивилла, черт бы ее побрал, в очередной раз оказалась права.

За окном по-прежнему мелькает город. Огни небоскребов красиво отражаются в море. Темные волны свирепо бьются о берег и заглушают собой рев двигателей несущихся мимо автомобилей.

"Роллс-ройс" понемногу набирает скорость.

Бобби меняет свой репертуар. Теперь - и в этом у Эфраима нет никаких сомнений! - он насвистывает себе под нос "Похоронный марш марионеток" Шарля Гуно. Художник позволяет себе улыбнуться. Он постепенно проникается сознанием необычного уединения, что многократно усиливается покоем, который приносит с собой ночь. Ее тьма, словно чернила осьминога, заполняет небеса и медленно расширяется по кругу, погружая в себя весь Каслбей.

Дождь окончательно превращается в снег.

На секунду Эфраиму чудится, будто с неба падает пепел.

"Роллс-ройс" лихо ныряет в тоннель. И выныривает из него лишь тогда, когда почти добирается до холма, на котором стоит дом маэстро Вайля. Старый, приземистый и невзрачный, оплетенный сухим плющом, Сайлент-Хаус смиренно дожидается своего хозяина.

Эфраим выходит из машины и шагает навстречу дому. Бобби показывает вдогонку боссу средний палец, но тот об этом даже не догадывается.

Окна светятся в темноте огромными кошачьими глазами. Мир вокруг неспешно растворяется в кружащем ворохе снега. Студеный воздух вонзается в легкие, словно острый нож.

С характерным щелчком в замке поворачивается ключ.

По Сайлент-Хаусу проносится скрип. Как будто стены разговаривают друг с другом.

Эфраим открывает дверь и заходит внутрь. В прихожей царит густой мрак, мало чем уступающий мраку на улице. Электрические свечи горят каким-то особенным бледным пламенем. От выложенного черной и белой плиткой пола веет сыростью и холодом, несмотря на то, что в помещении очень тепло.

Пахнет лилиями, красным вином и формалином.

Эфраиму безумно хочется выпить. Он разувается, небрежно скидывает с себя пальто и идет в направлении кухни. Мимо высоких книжных стеллажей и отрешенных пыльных бюстов. Мимо картин Джона Эткинсона Гримшоу, Дзюндзи Ито и Гюстава Доре. Мимо сосудов с заспиртованными сердцами и недоразвитыми младенцами. Мимо фарфоровых розовых кроликов и старых виниловых пластинок. Мимо всей своей жизни.

Эфраим резко притормаживает у порога. Не без доли изумления он обнаруживает у себя на кухне Латишу, которая сидит за столом и что-то рисует ручкой в своем блокноте. Ее сосредоточенности мог бы позавидовать самый прилежный ученик.

По правую руку от девушки, на стуле, располагается таинственная фигура, облаченная в классический хэллоуинский костюм привидения. Она не двигается и едва ли кажется живой. За ее спиной стоит огромный аквариум, внутри которого противно копошатся угри.

Сердце Эфраима сжимается от страха. Художником овладевают благоговейный трепет и сомнение, какие обычно охватывают человека в присутствии Бога.

Эфраим молча наблюдает за Латишей несколько минут, прежде чем та обращает на него внимание. Глубоко погруженная в свои мысли, она не заметила, как он вернулся домой. Белая медицинская маска скрывает нижнюю половину ее лица. Голубые глаза маловыразительны. По ним тяжело определить, рада ли она видеть своего возлюбленного или нет.

- О, ты уже здесь, - произносит она. Ее голос звучит тускло и ровно, будто она хорошенько накачалась антидепрессантами. - Не ожидала, что ты вернешься так рано.

- Сивилла... - из горла Эфраима вырывается непреднамеренный вздох. - Она опять взялась за свое. Начала рассказывать про мою излишнюю самокритичность, одержимость работой и усталость. Про то, как я наношу себе вред. В том числе физический, как же без этого. Вспомнила все мои шрамы. Ну, ты ее знаешь.

- Знаю, - кивает Латиша и на мгновение умолкает. Морщит носик. Мечтательно проводит рукой по своей бледной шее. - Не желаешь присесть рядом со мной? Я так по тебе скучала.

Художник стремительно пересекает помещение и садится на свободный табурет. Утыкается взглядом в стол, не желая рассматривать соседствующее с ним "привидение" в окровавленной простынке. На столе, помимо блокнота, лежат гранат, виниловая пластинка и пачка сигарет "Честерфилд".

- Мы снова вместе, любовь моя. Как это странно... Надежда и ужас, что изводят меня неустанно, проходят, как сон.

- Ты явилась без предупреждения, - обвинительным тоном заявляет Эфраим. И чувствует, как у него сводит живот от собственных слов. - Раньше ты не позволяла себе подобных выходок.

- Говорю же тебе - я скучала.

- Ты никогда не приходила без спроса!

- А теперь пришла, - без каких-либо эмоций отвечает Латиша. - Я не старая игрушка, которую бросили на чердаке, любовь моя. У меня есть собственная воля.

- Очень смешно.

- Честное слово, тебе не хватает зеленой гвоздики в петлице. Ты такой зануда.

- Но не гомосексуалист.

- Что верно, то верно, - Латиша берет гранат и озадаченно вертит его в руке, будто не зная, что с ним необходимо делать. - Ты случайно не голоден?

- Нет. А ты?

- Тебе известен мой рацион.

- Потому я и спрашиваю.

- Твоя забота мне кажется чрезмерной.

- Что ты вообще знаешь о заботе?

- Больше, чем некоторые.

- Вздор.

- Октябрьская луна пахнет кровью. Ты ведь тоже это заметил, правда?

- Прекрати.

Латиша обиженно хмурится. Немного спустя она встает со своего места. Ее белоснежное платье в пол, с высоким воротом, облегающим лифом и бесконечным количеством лент, тревожно шелестит. Упругие каштановые локоны красиво ниспадают на плечи.

На лбу Эфраима выступают крупные капли пота. Художник зачарованно наблюдает за своей музой. Любуется идеальными пропорциями ее тела. Ее обманчиво хрупкой утонченностью.

"Сколько раз я уже делал это? - безнадежно думает он. - Сколько?"

Эфраим пытается отвести взгляд, но все его попытки совладать с собой заканчиваются ничем. Желание копится у него во рту. Он ощущает его вкус. Его тошнотворную сладость. Невинность в белом платье сводит его с ума.

- Разумеется, мое спонтанное появление кое-чем обусловлено, - привычно тихим, без выражения, голосом произносит Латиша. - Например, тем, что мне одиноко. Да-да, одиноко. Я чувствую себя пациенткой Бедлама, и лишь тебе, любовь моя, под силу это исправить. Когда тебя нет рядом, моя жизнь останавливается. В ней не остается ничего, кроме темных углов, сквозняков и пустоты. Признаю, иногда с ними приятно вести беседы, но... - отстраненность в ее взгляде внезапно сменяется надеждой. - Ты не желаешь потанцевать со мной? Мы так давно друг друга не видели, так давно не танцевали вместе.

Эфраим молча качает головой. Ему хочется немедленно покинуть кухню. Холодная сдержанность и самоконтроль, коими он неизменно блистает на публике, истлевают и превращаются в пепел.