Два вампира (сборник)

В руках я сжимал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты. Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал стену из мягкого камня, пока мой взгляд не упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.

— Все еще жив, брат? — прошептал я этой душе, захороненной по самую шею.

— Все еще жив, брат Андрей. Дай мне лишь то, что меня подкрепит,— произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не поднялись.— Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель, Христос, избрал время, когда мне будет позволено вернуться домой.

— Брат, сколько же в тебе мужества! — воскликнул я, поднося к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу полосками стекала грязь. Его голова откинулась на каменную стену.

— А ты, дитя,— сказал он, с трудом дыша и чуть-чуть отворачиваясь от предложенного кувшина,— когда ты наберешься сил, дабы избрать себе земляную келью, свою могилу, и ждать прихода Христа?

— Надеюсь, что скоро, брат,— ответил я. Я отступил и вновь поднял лопату.

Я начал раскапывать новую келью, и вскоре в нос мне резко ударил отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом монах задержал мою руку.

— Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом,— сказал он.— Да, открой его лицо, дабы мы могли убедиться, что он ушел с миром.

Запах сгущался. Только мертвецы таге сильно воняют. Такой запах источают разоренные могилы и телеги для перевозки покойников в районах, где бушует чума. Я боялся, что меня стшнит. Но продолжал копать, пока наконец-то не открылась голова покойника — лысый череп, обтянутый сморщившейся кожей.

Братья, стоявшие за моей спиной, бормотали молитвы.

— Закрывай, Андрей.

— Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указать тебе, когда...

— Мужество на что? — Я знаю этот грохочущий голос, этого широкоплечего мужчину, ворвавшегося в пещеры. Я безошибочно узнаю его каштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее на кожаном ремне.

— Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном, иконописцем?

Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той же крепкой, похожей на звериную лапу рукой, которая избивала меня до потери сознания.

— Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественный бык,— прошептал я.— Мы в доме Божьем.

Он потащил меня так, что я упал на колени. Моя ряса затрещала, черная ткань порвалась.

— Отец, прекрати сейчас же и уходи! — воскликнул я.

— Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантом ангела?

— Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас и что будет делать.

Монахи побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. Всю дальнюю стену, от пола до потолка, занимали ряды икон. Отец швырнул меня на стул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащей свечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.

Свеча бросала огненные отблески на его огромную бороду. Из густых бровей вылезали длинные седые волоски, закручивающиеся вверх, как у дьявола.

— Ты ведешь себя как деревенский идиот, отец,— прошептал я.— Удивляюсь, как я сам не стал слюнявым блаженным нищим.

— Заткнись, Андрей. Одно мне ясно: здесь тебя никто не учит, как следует себя вести. Пора мне тебя выдрать.

Он влепил мне по голове кулаком. У меня онемело ухо.

— Я думал, что достаточно колотил тебя, пока не привел сюда, но я ошибся,— сказал он. Он наградил меня егце одной затрещиной.

— Святотатство! — воскликнул, склоняясь надо мной, монах.— Этот мальчик благословлен Богом.

— Благословлен кучкой ненормальных,— сказал отец. Он достал из-за пазухи сверток.— Ваши яйца, братья! — презрительно сказал он.

Он положил на стол мягкий кожаный мешок и достал одно яйцо.

— Рисуй, Андрей. Рисуй и напомни этим ненормальным, что ты одарен самим Господом.

— Но картину пишет сам Господь! — вскричал монах, самый старый, чьи липкие седые волосы с течением времени так пропитались жиром, что стали почти черными. Он протиснулся между моим стулом и отцом.

Отец положил на стол все яйца, кроме одного. Нагнувшись над маленькой глиняной миской, он разбил скорлупу, аккуратно собрав в одну половинку желток, а остальное пролив на свою кожаную одежду.

— Держи, вот тебе, Андрей, чистый желток.— Он вздохнул и отбросил на пол разбитую скорлупу.

Отец поднял небольшой кувшин и налил воды в миску с желтком.

— Давай, смешивай, смешивай свои краски и работай. Напомни этим...

— Он работает, когда к тому призывает его Господь,— объявил старец,— а когда Господь повелит ему похоронить себя в земле, жить жизнью затворника, отшельника, он так и сделает.

— Черта с два,— сказал отец.— Сам князь Михаил заказал написать икону Богородицы. Рисуй, Андрей. Нарисуй три, чтобы я мог отдать князю ту, что он хотел, а остальные по его приказанию отвези в дальние владения его двоюродного брата, князя Федора.

— Там все разрушено, отец,— с презрением сказал я.— Федора и всех его людей убили дикие племена Ты знаешь не хуже меня, отец, что там, в диких землях, не найдешь ничего, кроме камней. Мы заезжали достаточно далеко, чтобы увидеть все своими глазами.

— Мы поедем, если князю так будет угодно,— сказал отец,— и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где погиб его брат.

— Суетное тщеславие и безумие,— вмешался в наш разговор старец. В комнату вошли и другие монахи. Поднялся шум.

— Кончайте голосить и говорите по-человечески! — прикрикнул на них отец.— Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай краски. Талдычь свои молитвы, но приступай к делу.

— Отец, ты меня -унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе не нарисую.

— А, узнаю своего милого сыночка — что ни речи, то мед, и пчелы оставили ему свое жало в придачу.

Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова, хотелось покрепче сжать ее руками, но я сдержался. У меня заболело ухо.

— Гордись собой, Иван-дурак! — сказал я.— Как я буду рисовать, если ничего не вижу и даже сидеть не могу?

Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, подготовленных для смешивания желтков и воды. Наконец я принялся за работу — уж лучше заниматься делом и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.

— Давай, покажи им! Пусть знают, кого собираются живьем закопать в куче грязи.

— Во имя любви к Богу,— сказал старец.

— Во имя тупых идиотов,— возразил отец.— Вам мало заполучить великого художника. Вам нужно превратить его в святого.

— Ты сам не знаешь цену собственному сыну. Господь направлял тебя, когда ты привел его к нам.

— Не Господь, а деньги,— сказал отец. Со стороны монахов послышались оханья.

— Что ты им врешь,— неслышно сказал я.— Ты прекрасно знаешь, что сделал это только из гордыни.

— Да, из гордости,— ответил отец,— что мой сын может нарисовать лик Господа и Богородицы как истинно великий мастер. А вы, кому я доверил этого гения, слишком невежественны, чтобы это понимать.

 Я начал растирать необходимые пигменты, а потом вновь и вновь перемешивать мягкий коричнево-красный порошок с желтком и водой, пока в них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально разведенной и чистой. Теперь немного желтого, потом красный.

 Они из-за меня поскандалили. Отец замахнулся на старца кулаком и едва не стукнул его, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он в бешенстве пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я промолчал и продолжал смешивать краски.

 Слева меня обошел один из монахов и поставил передо мной чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.

 Наконец все было готово. Я наклонил голову. И перекрестился по нашему обычаю — справа налево, а не слева направо.

 — Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь своей любовью мои руки, как можешь делать только ты! — У меня в руках тотчас оказалась кисть — я взял ее бессознательно — и начала скользить по дереву, сперва обозначая овал лица Богородицы, затем — покатые линии плеч, а далее — контур ее сложенных рук.