Два вампира (сборник)

 Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец злорадно смеялся, испытывая удовлетворение.

 — Ага, так-так, мой Андрей, мой острый на язык, саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.

 — Ну, спасибо тебе, отец,— язвительно прошептал я, пребывая в глубинах собственного сосредоточенного, поверженного в транс сознания и словно со стороны с благоговением наблюдая за движением кисти. Вот ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не требовалось специальных инструментов, чтобы придать идеально круглую форму нимбу вокруг ее головы.

 Монахи держали наготове чистые кисти. Один зажал в руках чистую тряпку. Я схватил другую кисть и принялся смешивать красную краску с белой пастой, пока не добился подходящего для плоти оттенка.

 — Ну разве не чудо?!

 — Вот именно,— проговорил старец сквозь сжатые зубы.— Это чудо, брат Иван, и он поступит согласно Божией воле.

— Будьте вы прокляты! Пока я жив, он здесь замурован не будет. Он едет со мной в степь.

— Отец,— усмехнулся я,— мое место здесь.

— Он лучший стрелок в семье и поедет со мной в степь,— повторил отец, обращаясь к монахам, которые обрушили на пего шквал протестов и возражений.

— Почему ты нарисовал слезу в уголке глаза Богородицы, брат Андрей?

— Это Господь наделил ее слезой,— ответил другой монах.— Это же Всех Скорбящих Радость. Только посмотри, как прекрасны складки ее плаща.

— Смотрите, маленький Христос! — воскликнул мой отец, и даже его лицо исполнилось почтения.— Бедный младенец Христос, его скоро ждет распятие, смерть на кресте.— Он понизил голос, ставший почти нежным.— Какой талант, Андрей, смотрите же, загляните в глаза младенцу, посмотрите на его ручку, на большой палец...

— Даже тебя озарил свет Господень,— сказал старец.— Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.

Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.

— Для нимбов. Работай быстрее, Андрей, князь Михаил повелел нам ехать.

— Говорят же тебе, это безумие,— мгновенно зажурчал хор голосов. Отец повернулся и занес над ними кулак.

Я поднял глаза и протянул руку к чистой деревянной доске. Мой лоб взмок от пота, но я продолжал работать.

Я нарисовал три иконы.

Меня охватило счастье, чистое, неподдельное счастье. Как приятно было согреться в нем, ощутить его, и я знал, хотя ничего и не говорил, что все устроил мой отец — такой веселый, краснощекий, с широкими плечами и блестящим лицом, отец, которого я предположительно должен был ненавидеть.

Скорбящая Богородица с младенцем, салфетка для ее слез и младенец Христос. Усталый, с затуманенным взглядом, я откинулся назад. Было, невыносимо холодно. Хоть бы разожгли огонь. Левую руку свело — она замерзла. Только правая была в порядке благодаря тому темпу, в котором я работал. Мне хотелось сунуть в рот пальцы левой руки, но это было неприлично, только не здесь, не в этот момент, когда все собрались перед созданными мною иконами.

 — Шедевр... Истинно творение Господа...

 На меня снизошло ужасное чувство времени, чувство, что я нахожусь вдалеке от этой минуты, вдалеке от Печерской лавры, которой я дал обет посвятить свою жизнь, вдалеке от монахов, моей братии, вдалеке от моего кощунствующего, глупого отца, который, несмотря на свое невежество, так мной гордился.

 Из его глаз текли слезы.

 — Мой сын,— сказал он, с гордостью сжимая мое плечо.

 По-своему он был прекрасен: красивый сильный человек, который ничего не боялся, сам по себе князь среди своих лошадей, своих собак и своих сторонников, одним из которых был я, его сын.

 — Оставь меня в покое, туполобая деревенщина,— сказал я и улыбнулся ему, чтобы еще больше разозлить. Он засмеялся. Он слишком радовался и слишком гордился, чтобы поддаться на провокацию.

 — Смотрите, что сделал мой сын! — Голос его предательски дрогнул и слегка охрип. Отец чуть не плакал. А ведь он не был даже пьян.

 — Нерукотворные...— произнес монах.

 — Естественно,— презрительно хохотнул отец.— Просто нарисованные рукой моего сына, вот и все.

 Шелковистый голос произнес мне на ухо:

 — Ты сам разместишь камни в нимбах, брат Андрей, или мне выполнить эту работу?

 Наконец все было сделано: паста наложена, камни закреплены — пять камней для иконы Христа. В моей руке опять появилась кисть, чтобы пригладить темные волосы Христа, разделенные на пробор и убранные за уши, так что по обе стороны пряди виднелись только частично. В моей руке возникла игла, чтобы углубить и оттенить черные буквы в открытой книге, лежавшей в левой руке Христа. С доски, серьезный и строгий, глядел Господь Бог, под изгибом коричневых усов краснела прямая линия губ.

 — Пойдем, князь здесь, князь приехал.— За дверью монастыря валил снег, кружащийся под жестокими порывами ветра. Монахи помогли мне надеть кожаные одежды, застегнули пояс. Приятно было снова вдохнуть запах бараньей кожи, поглубже втянуть в себя свежий холодный воздух. Отец держал мой меч. Тяжелый, старинный, он сохранился со времен его давней стычки с тевтонскими рыцарями в далеких землях, драгоценные камни давно уже откололись от рукояти, но он оставался хорошим, удобным в бою оружием.

В снежном тумане появилась фигура на коне. Это был сам князь Михаил в меховой шапке, в шубе и перчатках — великий властелин, правивший Киевом от имени наших завоевателей, принадлежащих к римско-католической вере, которую мы не принимали. Нам позволили сохранить прежнюю религию. Он был разодет в иностранный бархат и золото, разряженная фигура, уместная при королевском литовском дворе, о котором ходили фантастические слухи. Как же он выносит Киев, разрушенный город?

Лошадь встала на дыбы. Мой отец подбежал к ней, чтобы схватить под уздцы, и пригрозил животному так же, как угрожал мне.

Икону для князя Федора быстро завернули в шерсть и доверили нести мне.

Я положил руку на рукоять меча.

— Нет, ты не увезешь его на свое безбожное дело! — воскликнул старец.— Князь Михаил, ваша светлость, наш могущественный правитель, велите этому безбожнику не забирать нашего Андрея.

Сквозь снег я рассмотрел лицо князя — сильное, с правильными чертами, седыми бровями и бородой, с огромными синими глазами.

— Отпустите его, отец,— крикнул он монаху.— Мальчик охотится с отцом с четырех лет. Никто еще не приносил таких щедрых подарков к моему столу, да и к вашему, отец. Отпустите его.

Лошадь заплясала и попятилась. Отец повис на поводьях. Князь Михаил сплюнул снег с губ.

Наших лошадей подвели к входу — могучего отцовского жеребца с грациозно изогнутой шеей и мерина пониже, который был моим, пока я не попал в Печерскую лавру.

 — Я вернусь, отец,— обратился я к старцу.— Благословите меня. Что я могу сделать против своего доброго, мягкосердечного и бесконечно благочестивого отца, когда мне приказывает сам князь Михаил?

 — Да заткни ты свой паршивый рот,— сказал мой отец.— Думаешь, мне хочется слушать это всю дорогу до замка князя Федора?

 — Ты будешь слушать это на протяжении всего пути в ад! — объявил старец.— Ты ведешь на смерть моего лучшего послушника.

 — Послушника? Послушника, обреченного обитать в вырытой в земле дыре! Ты забираешь руки, нарисовавшие все эти чудеса...

 — Их нарисовал Господь,— ядовито прошипел я.— Ты прекрасно это знаешь, отец. Будь добр, прекрати выставлять напоказ свое безбожие и воинственность.

 Я сидел в седле. Икону обернули шерстяной тканью и крепко привязали к моей груди.

 — Я не верю, что мой брат Федор погиб! — сказал князь, пытаясь сдержать своего коня и поравняться с отцовским жеребцом.— Может быть, странники видели другие развалины, ка-кой-то старый...

 — Сейчас в степях никто и ничто не выживает,— заметил старец и взмолился, обращаясь к Михаилу: — Князь, не забирайте Андрея. Не увозите его.

 Монах побежал рядом с моим конем.

 — Андрей, ты там ничего не найдешь — только стелющуюся траву и деревья. Положи икону в ветвях дерева. Положи ее там на Божию волю, чтобы татары, когда найдут икону, узнали ее божественную силу. Положи ее там для язычников. И возвращайся домой.