Два вампира (сборник)

Единственное, чего я не видел, это лица моего господина. Я не видел, кто он такой. Я не видел его душу. Я не видел, что значит для него моя любовь или что значит его любовь для меня. Но это не имело значения. В действительности я осознал это только позже, когда пытался передать испытанные мной ощущения. Пока что важно было только понимание того, что означает дорожить остальными и ценить саму жизнь. Я осознал, что значило рисовать картины — не рубиново-красные, кровавые и животрепещущие венецианские полотна, но старинные картины в древнем византийском стиле, которые когда-то, на редкость совершенные и безыскусные, выходили из-под моей кисти. Теперь я вспомнил, что в прошлом писал удивительные иконы, и увидел эффект, произведенный моими творениями... И мне казалось, что я буквально тону в этом огромном потоке информации. Ее накопилось так много, и тем не менее все это богатство было так легко воспринимать, что я почувствовал великую и окрыляющую радость.

Знания эти были сродни любви и красоте. И я вдруг осознал, что фактически все эти понятия — знания, любовь, красота — составляют единое целое.

Душа моя наполнилась торжеством и великим счастьем.

«Ну да, конечно, как же я не понял, ведь на самом деле все так просто!» — думал я.

Обладай я в тот момент телом, будь у меня глаза, я бы непременно заплакал. Но это были бы сладостные слезы. В действительности же моя душа пребывала, так сказать, вне пределов всего мелочного, обыденного, способного лишить воли. Я оставался спокойным, и знания, факты, то есть сотни и сотни мелких подробностей, которые, как прозрачные капли волшебной жидкости, проходили сквозь меня, наполняли меня и исчезали, уступая дорогу новым нитям этого водопада истины, внезапно поблекли.

Там, впереди, стоял стеклянный город, а за ним высилось голубое, как в полдень, небо. Только теперь его заполнили все существующие на свете звезды.

Я устремился к городу, причем так поспешно и целенаправленно, что задержать меня смогли только три человека.

Потрясенный до глубины души, я застыл на месте. Этих людей я знал. Они были священниками — монахами, старыми монахами из моей родной страны, которые умерли задолго до того, как я нашел свое призвание. Теперь я видел все это очень отчетливо, я знал их имена, знал, от чего они умерли. На самом деле это были святые покровители моего города и огромного монастыря с пещерами, где я раньше жил,

— Зачем вы меня держите? — спросил я.— Где мой отец? Он уже здесь, правда?

Не успел я задать этот вопрос, как увидел своего отца. Он выглядел точно так же, как и всегда: крупный мужчина в кожаных охотничьих одеждах, с взлохмаченной бородой и длинными каштановыми волосами, того же цвета, что и у меня. Его щеки покраснели от холодного ветра, а нижняя губа, отчетливо видная между густыми усами и бородой с проседью, насколько я помнил, была влажной и розовой. Глаза по-прежнему оставались ярко-синими. Он, как обычно, с доброй улыбкой помахал мне рукой. Он выглядел так, словно, невзирая на советы и предостережения, опять собрался поохотиться в степи. Он совершенно не боялся монголо-татарских налетов. В конце концов, при нем был большой лук, такой тугой, что натянуть его мог только он, с ним были его остро заточенные стрелы и огромный широкий меч, одного удара которого было достаточно, чтобы снести человеку голову с плеч. Словом, мой отец походил на мифического героя великих, поросших травой степных просторов.

— Отец, почему они меня держат? — спросил я.

Однако взгляд его вдруг стал пустым, улыбка погасла, а лицо утратило всякое выражение. Не прошло и минуты, как образ его поблек и рассеялся в воздухе. К моей глубочайшей, невыразимой печали, он исчез.

— Андрей, твое время еще не пришло,— сочувственно утешали меня стоявшие рядом монахи с длинными седыми бородами, облаченные в черные рясы.

Я чувствовал себя бесконечно несчастным Мне стало так грустно, что я не в силах был произнести хоть слово в ответ. Я понял, что никакие мои возражения ничего не изменят, и один из монахов взял меня за руку.

— Ну вот, вечно с тобой так,— сказал он.— Что ж, спрашивай.

Он не шевелил губами, но в этом не было необходимости. Я слышал его очень отчетливо и знал, что он на меня не сердится. На такое он был не способен.

— Почему,— спросил я,— мне нельзя остаться? Почему вы не позволяете мне остаться, если я того хочу и если уж я сюда пришел?

— Подумай обо всем, что ты увидел. Ты знаешь ответ.

Должен признаться, что в то же мгновение я действительно понял ответ. Сложный и одновременно крайне простой, он был подсказан мне теми знаниями, которые я получил.

— Ты не сможешь унести эти знания с собой,— сказал монах.— Ты забудешь практически все, что здесь увидел. Но всегда помни общий урок: значение имеет только любовь — твоя любовь к другим, их любовь к тебе, любовь ко всему и вся в окружающей тебя жизни.

Его объяснение показалось мне чудесным и исчерпывающим! Это были не пустые слова, нет! Это было нечто безмерное, неуловимое, но столь всеобъемлющее, что все смертные преграды непременно должны были рухнуть перед лицом, казалось бы, простой истины.

Еще миг — и я вернулся в свое тело. Я вновь превратился в мальчика с каштановыми волосами, умирающего на кровати. Руки и ноги зудели, а когда я изогнулся, спину обожгла жуткая боль. Я по-прежнему горел, потел и корчился в муках, губы потрескались, оцарапанный о зубы язык распух.

— Воды...— попросил я.— Пожалуйста, дайте мне воды...

В ответ послышались тихие всхлипывания, перемежающиеся смехом и восклицаниями, выражавшими благоговейный восторг.

Они уже оплакивали меня, но, как оказалось, преждевременно. Я открыл глаза и посмотрел на Бьянку.

— Мне пока рано умирать.

— Что ты сказал, Амадео? — спросила она, наклоняясь и прижимаясь ухом к моим губам.

— Пока рано...— повторил я.

Мне принесли холодного белого вина с медом и лимоном. Я сел и выпил его маленькими глотками.

— Еще...— слабым голосом тихо попросил я, проваливаясь в сон.

Я вновь опустился на подушки и почувствовал, как Бьянка нежно прикладывает салфетку к моему лбу и опущенным векам. Какое чудесное милосердие! Как важно уметь приносить небольшое, но благородное успокоение, которое сейчас для меня, быть может, важнее всего в целом мире. Целый мир... Целый мир...

Я забыл, что именно видел на той стороне! Мои глаза распахнулись. Я отчаянно старался восстановить в памяти детали. И вспомнил монаха — так живо, словно мы только что разговаривали в соседней комнате. Он ведь сказал, что я не смогу вспомнить. А там было бесконечно много всего — неведомого, необъяснимого, такого, что подвластно разуму лишь моего господина.

Я закрыл глаза и заснул. Но видения не желали возвращаться. Жар не спадал, я чувствовал себя ужасно, однако все-таки дремал, смутно сознавая, что лежу на влажной горячей постели, под балдахином, что в воздухе разлита духота, что до слуха моего неясно доносятся голоса мальчиков и тихие наставления Бьянки. Рядом тикали мои часы — я узнавал их звук. Постепенно я почувствовал некоторое облегчение — а быть может, просто привык к ощущению жара и жажды и перестал обращать внимание на обильно выступивший по всему телу пот. Я лежал, дремал и безропотно ждал прихода Мастера.

«Мне столько нужно тебе рассказать,— думал я.— И прежде всего — про стеклянный город! Я должен объяснить, что когда-то я был...» Кем? Я не мог вспомнить. Художником — да. Но каким именно? Что я рисовал? И как меня звали? Андрей? Кто и когда дал мне это имя?

 Шло время, и постепенно жаркую постель и душную комнату скрыла упавшая на них темная пелена небес, усыпанная мириадами звезд-часовых. Во всем своем великолепии они сияли над блестящими башнями стеклянного города, и в этом полусне, находясь во власти самой утешительной и благословенной из всех иллюзий, я услышал, как звезды запели мне песню.

 Каждая звезда в бездонной пустоте неба имела собственное место в том или ином созвездии и издавала чудесный мерцающий звук, словно в глубине каждого пылающего шара брался грандиозный аккорд, а затем посредством некоего сверкающего круговращения разносился по всей вселенной.