«Дух мадам Краул» и другие таинственные истории

На лицах воинов — как офицеров, так и солдат — читалась забота; всех их, казалось, терзали страх и беспокойство. Тщетно пытался Питер найти хоть одно довольное или приятное лицо. У всех до одного был грустный пристыженный вид, и, когда они проходили мимо, на Питера повеяло стужей.

Питер опустился на каменную скамью и с нее, изо всех сил тараща глаза, наблюдал эту причудливую немую процессию. Колонна двигалась бесшумно: не слышно было ни звона снаряжения, ни топота шагов, ни грохота колес, а когда старый полковник слегка повернул лошадь и, судя по всему, отдал какую-то команду, а следовавший за ним трубач (на лице которого красовался синий, распухший нос, а на шляпе — султан из белых перьев) обернулся и поднес к губам рожок, то Питер и тут ничего не услышал — а ведь звуки, без сомнения, достигли солдат, которые мгновенно перестроились по трое в линию.

— Тьфу ты, — пробормотал Питер, — никак, я начинаю глохнуть?

Однако этого быть не могло: вздохи ветерка и шум воды протекавшей поблизости Лиффи он слышал вполне отчетливо.

— Ну и ну, — продолжил Питер по-прежнему с оглядкой, — ей-богу, такого еще свет не видывал! Или это французская армия пришла тайком захватить Чейплизод и старается не шуметь, чтобы не всполошить горожан, или это… это… тогда это… что-то другое. Но — гром и молния! — что же это сотворилось с лавкой Фицпатрика на углу?

Грязное каменное здание на противоположной стороне улицы выглядело таким новеньким и чистеньким, каким Питер его раньше никогда не видел; парадная дверь была открыта, и перед нею прохаживался взад-вперед часовой с мушкетом наперевес, в таком же причудливом мундире, что и остальные. На углу здания обнаружились широкие ворота (Питер их не помнил), также открытые, перед ними — такой же часовой; через эти ворота скрылись один за другим все солдаты, и Питер потерял колонну из виду.

— Я не сплю, я и не думаю спать, — произнес он, протирая глаза и легонько топая, дабы убедить себя, что это не сон. — Но все равно, чудеса, да и только; ладно бы одна лавка, а то ведь весь город стал таким, что и не узнаешь. Дом Трешэма — ей-богу! — заново выкрашен, а в окошках-то цветы! И дом Дилани тоже — а утром там были разбиты все до единого стекла и крыша ободрана! Такого быть не может, это мне с пьяных глаз мерещится, не иначе. Но ведь большое дерево — вот оно, на месте, все до последнего листочка такое же, как в прошлый раз, и со звездами на небе тоже все в порядке. Стало быть, мои глаза тут ни при чем.

Оглядываясь вокруг и находя (или воображая) все новые поводы для удивления, Питер зашагал по тротуару, чтобы без дальнейших проволочек добраться домой.

Но приключения этой ночи еще не окончились. Питер был уже невдалеке от угла короткой улочки, что вела к церкви, и только тут на глаза ему попался офицер в знакомой уже униформе, шагавший в нескольких ярдах впереди.

Офицер, со шпагой на боку, шел легкой походкой, слегка покачиваясь, и не поднимал глаз от тротуара, погруженный, казалось, в размышления.

То, что офицер, судя по всему, его не замечал и делиться своими мыслями не собирался, ободрило Питера. В дополнение к этому да благоволит читатель вспомнить, что наш герой до начала приключения успел принять в себя quantum sufficit [1] доброго пунша, а следовательно, сделался недоступен малодушным страхам, каковым поддался бы, вероятно, в более трезвом состоянии ума.

В подогретой спиртным фантазии Питера, пока он следовал за беззаботно прогуливающимся офицером, вновь всплыла идея французского вторжения.

«Я буду не я, если не спрошу его, в чем дело, — сказал себе Питер, внезапно ускорив шаги. — Хочет — может отвечать, не хочет — нет, но обижаться ему не с чего».

Осмелев от этой мысли, Питер кашлянул и начал:

— Капитан! Прошу прощения, капитан, но не соблаговолите ли вы, если будет угодно вашей чести, просветить невежественного человека; с позволения вашей чести, я хотел бы узнать: не француз ли вы?

Задавая этот вопрос, Питер не подумал, что, коль скоро его предположение справедливо, тот, к кому он обращался, не разберет ни слова. Его вопрос тем не менее был понят — офицер ответил по-английски; одновременно он замедлил шаги и чуть посторонился, как бы освобождая место рядом с собой на тротуаре.

— Нет, я ирландец, — ответил офицер.

— Покорно благодарю вашу честь, — произнес Питер, подходя ближе (любезность офицера, оказавшегося к тому же его соотечественником, придала Питеру смелости). — Но, быть может, вы состоите на службе у короля Франции?

— Я служу тому же суверену, что и вы, — ответил тот с печальной многозначительностью (которой Питер тогда не понял) и, в свою очередь, задал вопрос: — Но что привело вас сюда в это время дня?

— Дня, ваша честь?.. Ночи, вы хотели сказать.

— Мы всегда превращали ночь в день и теперь продолжаем поступать так же, — отозвался военный. — Но не важно, идемте ко мне домой, у меня есть для вас поручение, если вы не прочь без труда заработать деньжат. Я живу вот здесь.

Произнеся это, он властно кивнул Питеру, который, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, следовал за ним по пятам; они свернули в переулок вблизи старой католической капеллы — во времена Питера в конце переулка стояли развалины высокого каменного здания.

Как и все прочее в городе, эти руины преобразились. Грязные, обветшавшие стены оказались теперь безупречно ровными и отделанными штукатуркой с каменной крошкой; во всех окнах отливали холодным блеском стекла, на зеленой парадной двери висел отполированный медный молоток. Питер не знал, чему верить — глазам или памяти; но что видишь, тому и веришь, и Питер не мог оспорить реальность окружающего. Все хранившееся в памяти казалось образами из пьяного сна. Удивление и растерянность лишили Питера воли, и он безропотно подчинился превратностям выпавшего ему приключения.

Дверь открылась, офицер, сделав Питеру повелительный знак, вошел. Наш герой ступил за офицером в холл, где царила полная тьма и пришлось следовать за звуком шагов; оба молча поднялись по лестнице. В освещенных луной коридорах можно было разглядеть старые, темные панели на стенах и массивные дубовые перила. Питер вместе с хозяином миновали не одну лестничную площадку и закрытую дверь, но всюду было темно и тихо, как и полагается в столь поздний час.

Наконец они добрались до последнего этажа. Капитан немного помедлил у ближайшей двери и, с тяжким стоном отперев ее, вошел. Питер задержался у порога. В середине комнаты, спиной к пришедшим, стояла женщина в свободном белом одеянии, ее хрупкую фигуру окутывали черные распущенные волосы.

Приблизившись к ней, но не вплотную, офицер остановился и с сильным волнением в голосе произнес:

— Все то же, голубка… голубка моя! Все то же.

Тут женщина внезапно обернулась и жестом, выдававшим нежность и отчаяние, обняла офицера за шею; спина женщины вздрагивала — видимо, от бурных рыданий. Офицер молча прижимал даму к себе, а честный Питер, наблюдая эту загадочную — горестную и ласковую — встречу, ощутил странный холодок страха.

— Сегодня, сегодня… и потом десять лет… десять долгих лет… снова десять лет.

Эти слова повторяли вместе и офицер и дама; ее мелодичные испуганные причитания звучали в этом дуэте как летний ветерок, блуждающий в полночные часы среди руин. Затем мужской голос (в нем слышалась мука) проговорил:

— Мне одному держать ответ, до скончания веков, моя голубушка, мне одному.

И они возобновили свои тихие неутешные жалобы, похожие на доносящийся издалека плач.

Питер трясся от страха, но в то же время пребывал под действием таинственных чар; сильнейшее, всепоглощающее любопытство приковало его к месту.

Косой свет луны проникал в комнату; через окно Питеру были видны знакомые склоны парка, которые дремали под покровом мерцающего тумана. Питер смог также довольно хорошо рассмотреть обстановку комнаты: старое пухлое кресло, кровать с пологом, расположенную в нише вешалку, на которой висели форменная одежда и принадлежности. Разглядывая эти безобидные домашние предметы, наш герой несколько успокоился; к тому же ему до смерти хотелось увидеть лицо девушки, длинные волосы которой струились по эполету офицера.