Ночная смена

— Ну, невелико искусство! — подначиваю я собеседника.

— Э, шутишь? Эта вещь — Машина Тысячи Смертей, Хан поля боя.

— Однако морф ушел?

— Я в него попал. Ты — не попал бы.

Это вполне вероятно, пулеметчик из меня — никакой. Да я из этих агрегатов и не стрелял никогда. Слыхал, что есть масса тонкостей и хитростей — и без артиллерии если что с такой вещугой не справиться.

Пухлые французские патроны встают в зацепы. Готова рамка. Пальцы с латунным запахом. Как в детстве…

— Куда класть?

— В короб. Аккуратно.

— Да уж знаю, бросать не буду.

— А напарничек — бросает. Не понимает, что мятый патрон — беда. Акмак!

— Ты — казах?

— А что, не видно?

— По затылку и шапке — нет. По акценту и по слову «дурак» сужу.

— А! Работал что ли у нас?

— Было дело. Как считаешь — у вас такое же творится?

— Нет. У нас такого не будет.

— Почему?

— Казахи — умный народ. Себя в обиду не даст. Возьми схему ориентиров. Ориентир шесть лева палец — шевеление. В бинокль посмотри.

Бинокль стоит прямо под рукой. Схема ориентиров нарисованная корявенько, но старательно и закатанная в пластик — под биноклем. Прикинув, что ориентир шесть — дерево с корявым легко заметным суком смотрю что там. Точно шевелится что-то. Но явно очень мелкое. Скорее всего… Ага — кот или кошка. Вроде тот — одноглазый.

— Котяра это. А ты я вижу — националист.

— Конечно. Националисты — это нормально.

— А нацисты?

— Нацисты — ненормально. Кретины.

Отрываюсь от бинокля, смотрю на затылок первого номера.

— И какая разница между ними?

Не оборачиваясь, снисходительно отвечает:

— Нацисты считают всех соседей дерьмом. Потом получают от всех соседей. По башке. Националисты считают все народы равными. Но свой народ — чуть-чуть-чуть лучше остальных. По башке не получают потому. Живут хорошо. И соседи уважают.

У саперов взлетают две осветилки, медленно плывут на парашютиках по черному небе. Тени от деревьев метнувшись вначале одумываются и медленно и величественно начинают синхронное движение. Гляжу туда в бинокль, нахожу наших — неторопливо идут по бережку.

— След взяли. Видишь?

— Вижу.

— Разговор продолжай. Соскучил по беседе.

— А напарник?

— Он Дом-2 смотрел.

Мда, тут не позавидуешь. Правда, знавал я людей, которые и журнал Дом-2 выписывали и читали на полном серьезе.

— Ну, так у казахов соседи спокойные.

— Особенно китайцы. Очень спокойные. Только споткнись.

— Зато у вас чеченцев например нет.

Он хмыкает чуть не в голос.

— К нам их сослали. Всех. С мужчинами. Наши мужчины на фронте были. Чеченцы стали свои порядки устанавливать. Наши их поставили на место быстро.

— Это как интересно?

— Просто. Подъезжает к смелому чеченцу мальчонка на лошадке. Аркан на шею и в степь. Выживет — задумается. Не выживет — пишут, что сбежал. Милиция тоже казахи. Горцы в степи непривычны. Сбежал, заблудился. Шакалы объели. Потом наши мужчины вернулись. Тихие были чеченцы. А ваших потом сотнями резали. Никто ничего не сказал. Нет у вас нации, и националистов нет.

— Нацисты же есть. Да и националисты же тоже…

— Националисты? Где тогда их партия? Газеты? На выборы они шли? Смешно. Да ваших националистов трое соберется — не договорятся.

— Ну, прямо.

— Что ваши встали? Видишь?

— Вижу, но что встали — не пойму. Опять пошли.

— Так вот не договорятся. Потому как один считает, что русские — только православные. Другой — что только язычники. А третий — вообще коммунист.

— А нацисты?

— Нет русских нацистов. Нацисты ваши русских ненавидят. Немцев боготворят. Третий Рейх. Какие же они русские нацисты. Опять смешно. Учился я в Германии. Не за что немцев боготворить.

— Непростой ты пулеметчик.

— Люди все непростые.

— И твой напарник?

— И мой напарник. В дураке все непонятно. Чего простого?

— Слушай, а ты кем работал?

— Философию преподавал. — невозмутимо говорит казах.

— Сочувствую. Когда философу и поговорить не с кем — это тяжко.

— Я не философ. Я философию преподавал.

— Ну ладно. А как тогда скинхеды?

— Гопники. Организации нет. Финансов нет. Оружие — ножи. Пока они ерундой занимаются, диаспоры спокойно занимают командные высоты. Власть берут. Финансовые потоки седлают. Берут силу, контроль. Только в газетах шум — на это гопники и годны. Страшный русский фашизм.

— То есть ты их не боялся?

— Чего бояться. Ножом я владею хорошо. Опыт есть. А были бы уличные бои — я пулеметчик. А они в армии не служат, откуда им тактику знать. Несерьезно. У Гитлера в партии почти все фронтовиками были. Те да — сила.

Неожиданно оживает рация. Голос Николаича приказывает положить на лед пару ракет — сразу за «Летучим Голландцем». Первой мажу и она булькает в темную воду не успев толком загореться. Вторая и третья рикошетами прыгают по льду. Тут же начинается стрельба, и мы слышим, как там сыплются стекла.

Напряженно всматриваюсь в темную глыбу плавучего заведения. Неожиданно оттуда на лед сваливается крупная туша. Не успеваю ничего сказать, а пулемет оживает, лупя туда экономными короткими очередями. Вижу в окулярах брызги льда, взбитые пулями, туша дергается, но ползет к кромке льда.

— Старшой, видим цель — с обратной стороны дебаркадера или как там его.

— Принято.

Три фигурки бегут в сторону по набережной и останавливаются как вкопанные, как только замечают ползущее тело. Хлопают выстрелы.

— Обойму давай!

Спохватываюсь. Я же за второго номера! Хватаю из короба своеручно снаряженную обойму и вщелкиваю ее в бронзовый приемник. Лязгает затвор. Пулеметчик со счастливой улыбкой молотит и молотит.

— Патронов не жаль? Эй?

— Это уйти не должно. Любой ценой. Иначе придут другие следом. Нельзя.

Логика в этом есть. Вторая обойма пустая. Вываливается с другой стороны пулемета. Звякает, упав вниз. Я наготове и третья идет стык в стык со второй. Но на девятом выстреле пулемет замолкает. Три коротких очереди было. По три патрона.

— Сделано. Сейчас пойдут смотреть — бинокль возьми.

Да вижу что наши по льду добрались до туши.

Виктор давно не чувствовал себя таким замудоханным. Кисло было и то, что мысли в голове крутились всякие — но в основном неприятные.

Когда он делал схрон и склады, все рисовалось совсем не так. Послушная Ирка, он, героический и всезнающий, вооруженный до зубов информацией и знаниями. Теперь ему казалось, что если кто в их паре Пятница — то скорее всего он сам. Противно было и то, что и впрямь получалось — все выживание выльется в итоге в потогонное коряченье посреди леса.

Он никогда так не уставал, как сейчас. Строительство схрона было планомерным, себе в удовольствие, а тут обстоятельства гнали вперед, а Виктор напоминал себе клоуна, которого видел в детстве в цирке — тот сел на лошадь, но съехал с седлом под брюхо и как-то чудом вися там и вопя потешал весь цирк. Только потом оказалось, что клоун — таки наездник, а это все было шуточной репризой. Про себя Виктор так не думал. Сейчас он не вполне был уверен, что выберется из-под брюха. Как бы наоборот не свалиться вовсе.

Вчера он все же дорыл погреб. Уже в темноте сбил щиты и худо-бедно облицевал щитами вырытую яму. Получилось преотвратно, и Виктор был крайне недоволен своей работой. Теперь ломило все тело, мышцы ныли, и впридачу не спалось. Одна радость, что в честь свадьбы Ирка устроила ему роскошный минет.

С утра решили поехать на озеро за льдом, а по дороге дать крюка и заехать в нежилую уже Ольховку. Это тоже угнетало. Одно дело — чистый и красивый сюрвайв. И совсем другое — банальный крестьянский труд, тяжелый, постоянный, ежедневный с утра до вечера и малопродуктивный — Виктор прекрасно понимал, что у него, горожанина в третьем поколении самые простые крестьянские дела пойдут совсем не гладко. Да и по инвентарю он получался самым убогим бедняком. Ни курочки, ни порося… курям на смех.