Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи (СИ)

-Как настроение? - спросила тётя Стеша, подойдя сзади.

-Во! - показал я большой палец, не оборачиваясь: знал, что она видит моё отражение в витрине.

-Понравилось в Москве? - спросила она, расправляя мне капюшон.

-Очень понравилось! - подтвердил я. - Большо-ой город! И красивый! Как Саратов. Только больше. И красивее.

В Саратове я никогда не был. Просто захотелось сказать тёте Стеше что-то приятное. Она развернула меня к себе, так, чтобы свет от витрины падал на мордочку, и аккуратно вытерла мой нос ладонью в мягкой перчатке. Было немножко щекотно, но очень приятно. Так приятно, что я не выдержал, и мой рот растянулся в широкой улыбке

-Не хочу уезжать, - признался я. Она погладила меня по щеке.

-Ну, это же ещё не скоро. Мы сначала спустимся до метро. Потом погуляем по скверу. Зайдём в магазин, купим твою любимую спаржу. Видишь, сколько у нас ещё дел?

И я, странным образом, успокоился. Мне словно сделали прививку от хандры. Какая-то непонятная радость наполнила меня, лёгкая, щекочущая ноздри. Я скакал вокруг обезьяной, ржал, как конь, показывал, как у нас на переменах играют в слона. Пару раз упал, испачкал брюки, растерял все жвачки из карманов, но ни капельки не расстроился.

-А ты знаешь - что, тётя Стеша?

-Что? - переспросила она, сдвинув брови вниз и подняв верхнюю губу. Меня изображала.

-Когда вырасту, обязательно в Москву перееду! Буду здесь работать.

-Кем? - устало улыбаясь, спросила она.

-Таксистом! - зачем-то соврал я. Ну, не соврал, а так, на ходу сочинил. - И мы все вместе будем - я, ты и дядя Лёша!

Ладонь, поглаживающая меня по волосам, дёрнулась и остановила движение. Когда я поднял глаза, то увидел, что от обычной странной полуулыбки не осталось и следа.

-Вы что, тётя Стеша, обиделись? - заторопился я, охваченный ужасом, пытаясь исправить непонятную мне самому ошибку. - Не обижайтесь. Вы же очень красивая, вы обязательно ещё с кем-нибудь познакомитесь...

Тётя Стеша нашла в себе силы улыбнуться, вздохнула и прижала меня к себе, как котёнка. Я успел заметить, как в уголках её глаз что-то заблестело - скорее всего, растаявшие снежинки, упавшие на лицо.

-Женя, не забывай, что у тебя есть мама. Вот когда вырастешь...

-Что - когда вырасту?

Она замолчала. Где-то во дворе глухо хлопнула входная дверь: похоже, ветер усиливался. Я опять вздрогнул: ледяные лапки пробежали вниз по позвоночнику. Беспокойство, терзающее меня, усилилось. Тётя Стеша, увидев испуг в моих глазах, опустилась на колени и прижала к себе, вытапливая мой страх теплом своего тела.

-Что - когда вырасту? - повторил я дрожащим голосом. - Что, когда вырасту? Что?

Она заговорила, и от звуков её голоса наваждение исчезло.

-Да ничего плохого. Вырастешь сильным и смелым. Встретишь прекрасную принцессу, и женишься на ней.

-Не надо мне никакой принцессы! - твёрдо сказал я. - Я тебя люблю, тётя Стеша... Вот вырасту, и сразу приеду к тебе жить! Ты меня подождёшь?

Я увидел, как она отвернулась, чтобы смахнуть со щеки слезинку. Она сделала всё быстро, но я всё равно догадался: у неё губы задрожали.

-Обязательно подожду.

В следующий раз я увидел её только в сентябре, по телевизору.

К ней я рассчитывал вернуться на летних каникулах, но шарики в маминой голове закрутились в обратную сторону. Ни о какой Москве она и слышать уже не хотела: что за фантазии, придёт же такое в голову! Дядя Лёша технично ушёл в тень. Вряд ли стоит его сильно упрекать: я начал надоедать ему сразу после нашего возвращения, почти каждый день.

-Дядя Лёша, а когда мы с тобой поедем в Москву?

У меня даже выработался некий ритуал. Когда мать выходила за хлебом, чаще всего это кончалось долгими посиделками на лавочке. Я наблюдал за ней сквозь пыльный тюль кухонных занавесок. Если разговор затягивался, то я вытаскивал в коридор табурет и принимался крутить диск телефона, спрятанного высоко в шкафу.

-Женя, это ты звонил с домашнего на мобильный?

-Мама, да ты что, я даже не достаю до него...

В итоге она отправлялась разбираться с телефонной компанией, и пару раз ей даже что-то пересчитали. Хорошо, что мать так и не узнала, что это - дело моих ручонок. Думаю, она просто выкинула бы меня с балкона.

Какое-то время дядя меня обманывал. Что потерял её номер. Что она переехала. Или вот, например:

-Поедем, если окончишь год на все пятёрки...

-Да у меня и так пятёрки... Кроме рисования... У меня не получится, наверное. Не умею я рисовать...

-А меня волнует? - слово он, конечно, другое использовал, более безальтернативное. - Учись, а то дураком вырастешь.

Это был четверг, как сейчас помню. Весь вечер среды я посвятил изучению членов предложения, а также их подчёркиванию - двойными, одинарными и волнистыми линиями. С рисованием, даже на таком уровне, у меня действительно всё было очень плохо: пришлось переписывать домашнюю работу раз двадцать. Часам к трём ночи мать начала орать на меня, а потом пошли пощёчины. Стало понятно, что и её силы подходят к концу.

Спать оставалось недолго - часа три с половиной. Всё это время мне снились линии: прямые, косые, параллельные. Они кружились вокруг, пересекаясь, и скручиваясь друг с другом. Наверное, эта картина послужила бы источником вдохновения для художника - авангардиста. А я проснулся с тяжелой, как кастрюля щей, головой и звоном в ушах.

-Женя, что ты там копаешься? Бегом пить чай!

Мать спала ещё меньше меня, но совершенно не выглядела вымотанной. Она была до краёв наполнена нездоровой тёмной энергией, бралась сразу за несколько дел и тут же бросала их, найдя новое занятие.

-Мама, я посмотрю, сколько градусов на улице?

Дело было не в погоде, конечно: на местном канале в это время всегда показывали мультик. Минуты три, не больше, что-то вроде рекламной паузы перед новостями.

Телевизор "Фунайва", подаренный нам дядей ещё лет десять назад, нагревался очень долго. Сначала появлялся звук, в виде гудения, сквозь которое пробивались голоса, а потом свет в виде размытых пятен. Только позже, в шестнадцать лет, испытав операцию на аппендиците, я понял, на что это было похоже. На ощущения человека, отходящего от наркоза.

В общем, пока он нагревался, мультик уже кончился. Вместо весёлой музыкальной заставки скучный голос бубнил что-то о женщине, которая пропала без вести, в Москве. То ли вышла из дома, и не вернулась, то ли пропала так, прямо из дома. Воспоминания о Москве кольнули меня в душу тупой ржавой иголкой. И тут изображение появилось, сразу чёткое и качественное. Настолько чёткое, что и сейчас стоит перед глазами.

Скорее всего, эта фотография была сделана уже после нашей встречи. Взгляд был так же упрям, но где-то в глубине таилось осознание бесполезности своего упрямства. Волосы были грязными, и выглядела тётя Стеша плохо, нездорово. Но всё-таки это была она, а значит всё то, что набубнил голос, относилось к ней, а не к другой тёте, которых в Москве миллионы.

И всем этим миллионам было глубоко наплевать на вышедшую из дома в середине июля и до сих пор не вернувшуюся гражданку Тарасову, рост метр шестьдесят семь, телосложение худощавое, волосы светлые. И на заплаканного мальчика, упавшего на колени и измявшего все стрелки на только что отглаженных брючках.

С тех пор прошло почти десять лет, и в памяти остались лишь какие-то бессвязные обрывки. Хорошо помню, например, как звонил дяде Лёше с телефона - автомата. Он почти минуту ничего не отвечал, я слышал только, как по полу катаются пустые бутылки. Но потом всё же прохрипел:

-А?

Я изо всех сил старался не расплакаться, честно. Но не получилось. Что-то защипало внутри, и слёзы побежали сами собой. Единственное, что у меня получилось выдавить:

-Она жива? Жива? С ней ведь ничего не случилось, да?

На другом конце провода раздался тяжёлый вздох, и дядя ответил, лаконично, как всегда:

-В душе не знаю. Если у тебя всё, малой, тогда отстань. Ты не представляешь, как мне сейчас плохо.