Последний вервольф

Снова молчание. Наступающая со всех сторон реальность и поразительное упорство, с которым Харли ее игнорирует. Только это упорство отделяло нынешний момент от неизбежного финала. Я представил, как Харли закрывает глаза, затыкает уши и погружается в поток бесполезных слов — все, что угодно, лишь бы не признавать близость конца. А что тогда? Что он сможет мне сказать, кроме «Прощай»? Что я смогу ему сказать, кроме «Прости меня»? Грусть прошила меня серебряной пулей. Вот в такие моменты я и думаю, что больше не хочу длить этот фарс.

— Позвони, когда доберешься, — повторил Харли и повесил трубку.

9

В миле от деревни Зенор, к югу от мыса, известного как Голова Гунарда, корнуолльское побережье щерится узкими пещерами и зазубренными фьордами. Пляжи (впрочем, назвать их пляжами значит сделать им большой комплимент) усеяны острой галькой и даже в самый солнечный день остаются холодными. Мутно-зеленая вода не вызывает ни малейшего желания купаться. Местные тинейджеры, не то страдающие от аутизма, не то ошалевшие от пубертатного периода, приходят сюда, чтобы выпить, покурить, посидеть у костра и предаться неумелому разврату. С другой стороны возвышаются крутые скалы.

«Сосны» — так называется высокий дом, который окнами смотрит на бухту, а задней стеной прислонился к холму, поросшему хвойным лесом. Он стоит на взморье на краю глубокой долины, на грязной колее («ПРОЕЗДА НЕТ»), которая ответвляется от сельской дороги. Та тянется на десять миль и соединяет прибрежные деревушки. Бывшая ферма с крупным рогатым скотом, ныне конный комплекс, находится в миле от берега, а ближайшее жилье скрыто от глаз и слуха густым лесом.

Это место должно было преисполниться для меня особого смысла — учитывая, зачем я сюда приехал. Но этого не произошло. Я родился не здесь. Не здесь стал оборотнем. Я здесь даже никого не убил — хотя жертва могла бы сорвать голос от воплей, и все равно ее услышали бы только пауки и мыши. Этот дом со временем должен был обрести ценность (вычтем последние полвека), но увы — ему так и не удалось завести хоть один секрет. Ни Гольбейна на чердаке, ни Родена под лестницей. Я приобрел его, потому что еще не владел недвижимостью на юго-западе и потому что дьявольски узкие бухточки идеально подходили для морских визитов Харли. Впрочем, за двадцать лет он воспользовался ими всего три или четыре раза.

И вот я здесь. Мейлер в первую очередь известен своими мрачными, сверхъестественными романами. И думается мне, он прав. Можно запереться в душном кабинете, охрипнуть от споров, сломать десяток карандашей и стереть костяшки пальцев, стуча по столешнице — но самые важные решения все равно принимаются в замкнутом пространстве нашего подсознания; решения не о том, что писать, а как. Я вернулся к истории, которую никогда не рассказывал до конца — и вот, пожалуйста! Я сижу взаперти в доме, который для меня ничего не значит, — как и любое другое место. Искусство, включая самую заурядную автобиографию, имеет своим источником мистическую необходимость.

Здешние комнаты с высокими потолками постоянно страдают от сырости и преимущественно пусты. Мебель, купленная с рук, представляет дикое смешение стилей: кремовый диван — привет из семидесятых; пластиковый обеденный стол; кровать с матрасом, столь продавленным, будто на нем устраивали оргии. Все изгрызено, обветшало, заросло паутиной и вызывает тоску. Прошлой ночью три лисы выбрались из погреба и уселись прямо на полу в комнате, подвергая сомнению мой и без того непрочный авторитет. (Просто еще одно собачье семейство. Они всегда появляются — рано или поздно. Я знал одну прелестную даму из Манхэттена, которая была готова выйти за меня замуж просто потому, что я очаровал ее собачонку. «Вы знаете, обычно он кусает всех мужчин. Никогда не видела, чтобы он так себя вел! А вы живете где-то рядом, да?»)

Хотя центральное отопление работало, в первую же ночь я съездил в Зенор и запасся дровами. Жизнь дома сосредоточилась в гостиной. Я взял с собой «Кэмел», виски и необходимый минимум провианта. Никакого ТВ, Интернета, радио или книг. Ничего, что дало бы мне отсрочку. Впрочем, это не мешало мне лентяйничать: к третьей ночи я так и не написал ни строчки истории, которую собирался рассказать. Я проводил часы, сидя у огня, глядя на море или просто лежа со стаканом виски, согретый молчаливым присутствием лис.

ВОКС сел мне на хвост, как мы и планировали. По дороге к Паддингтону я петлял, как заяц, и все равно в поезде на Пензанс со мной оказались по меньшей мере трое агентов. Если на станции их не ждали машины, в Сент-Иве они должны были меня потерять, но ночная темнота подсказала, что они снова здесь. Бедняги, им сейчас несладко. Ты гоняешься за последним в мире оборотнем, но большую часть времени вынужден думать о термосе, обмороженных ногах и небе, сыплющем на землю тонны снега. Невольно тянет забраться обратно в фургон. Я даже начал подумывать, не пригласить ли их в дом, но сразу отверг эту мысль: никаких отсрочек!

На второй день что-то изменилось. Видимо, приехал Эллис. Я нутром чуял, что Грейнер сохраняет дистанцию — из боязни испортить финальное удовольствие. Наверное, мы выглядим, как Конни и Меллорс в финале «Любовника леди Чаттерлей» — разлученные, но верные друг другу, благородно берегущие себя для скорого воссоединения.

И прекрасно. Ночь в разгаре. Лисы на охоте. В камине пылает огонь, в стакане блестит «Гленливет».

Еще бы сигарету, чтобы упорядочить мысли.

Как будто они не упорядочены… Как будто я не успел упорядочить их за прошедшие сто шестьдесят семь лет.

10

Молодой восковой месяц, первая четверть, выпуклая луна, полнолуние, вторая четверть, убывающий месяц, новолуние. Летом 1842 года я не знал названия фаз луны. Я не знал, что полный цикл называется лунным месяцем и что луна бывает полной всего один день в месяц (хотя кажется, что два или три). Не знал, что выражение «голубая луна» означает два полнолуния за один месяц и что такое случается с периодичностью раз в 2,7 года. Зато я знал, спасибо бесполезному классическому образованию, что греки считали воплощением луны богиню Селену (позднее — Артемиду и Гекату), сестру Гелиоса, которая влюбилась в обычного смертного мужчину, родила от него пятьдесят дочерей, а потом, не в силах смириться с мыслью, что он смертен, погрузила его в вечный сон.

Оксфордширские крестьяне, живущие неподалеку от поместья, научили меня, что если рожки луны смотрят строго вверх, месяц будет отличным, а если ее контур виден особенно четко, скоро пойдет дождь. Кухарка-деревенщина, с которой я во времена бурной юности несколько раз занимался оральным сексом, верила, что если поклониться молодой луне и перевернуть лежащие в кармане монетки, в следующем месяце твое состояние удвоится. Так что единственное полезное сведение, которым я обладал, было то, что от луны произошло слово «лунатик». Полезное, потому что в августе 1842 года я как раз им и стал.

— Это меня убивает, — с кажущимся спокойствием говорила Арабелла. — Быть с тобой, видеть, касаться, но не принадлежать тебе. Я этого не вынесу.

Мы были в кабинете в Герн-хаусе, я сидел в низком кресле, а она стояла у погашенного камина. Французские окна, теперь прикрытые, выходили на каменную террасу и цветник, сиявший в лучах яркого закатного солнца.

— Зачем ты меня мучаешь? — спросила она.

Я разглядывал полинялый бенгальский ковер. Мой дед сколотил семейное состояние, продавая китайцам индийский опиум.

— Ты этого добиваешься? — продолжала она. — Чтобы я сломалась? Усвоила урок и прекратила эту риторику? Слово «невыносимо» лживо по определению. Если, конечно, ты не совершил самоубийство сразу после того, как его произнес.

После моего возвращения из Сноудонии Арабелла проходила через собственные круги ада. Сначала это было невинное беспокойство. Дважды она вызывала врача — из-за моей лихорадки и судорог, но оба раза симптомы моментально исчезали. Были и другие — головные боли, галлюцинации, ночные кошмары, приступы беспричинного экстаза — но их я скрывал как мог. Необходимость молчать о случившемся у ручья сделала меня скрытным и замкнутым, так что беспокойство Арабеллы перешло в новую стадию, уже не столь невинную. Она, как бы между прочим, начала спрашивать, не попадали ли мы с Чарльзом в «какие-нибудь забавные приключения» во время путешествия. Ее новая пытливость в постели, в которой проскальзывало недоумение и раздражение, время от времени обращалась в страх, когда я без всякой видимой причины отстранялся от нее — будто бы с отвращением. Наконец, в отчаянии от моего изменчивого настроения и необъяснимого поведения (я хватал ее, запирал двери, срывал с нее одежду, чувствовал, как она с радостью подается мне навстречу — и вдруг отшатывался в ужасе, просил прощения, выбегал из комнаты и потом часами бесцельно бродил в округе), она перешла в новую фазу и убедила себя, что черты, некогда привлекавшие меня в ней, теперь вызывали у меня презрение.