Лето с чужими

Я поднялся, в разгар полдня вышел на улицу и одним взмахом поймал такси.

Глава 8

Свернув с торговой улицы в переулок, я как можно тише поднимался по железной лестнице, когда меня опять начал пробирать страх. Не дойдя до последней ступени, я остановился.

Кто эти двое на самом деле?

Какие-нибудь лиса и барсук?

Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери — тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.

Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать — своего рода крах.

Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?

Я не сомневался ни секунды.

Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.

Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа — там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.

Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому — заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.

Я поднялся на второй этаж.

От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.

Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это — встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить...

... в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.

— Хидэо! — раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. — Что ты там делаешь?

Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:

— В кэтч-бол сыграем?

— Где? — Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. — Здесь разве есть такое место?

— Не может быть! Откуда ты взялся? — улыбнулась мне мать, моя посуду.

— Смотрю — стоит. — Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.

— Здравствуйте, — сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.

— Заходи, — сказала мать.

— Давай, давай, разувайся.

— Мы только один раз, — начал я, разуваясь, — играли с тобой в кэтч-бол — на площади перед Международным театром.

— Не может быть, чтобы один.

— Нет, может. Потому и помню, что один. Мне потом во как хотелось поиграть еще... Долго-долго.

— Ну тогда пошли.

— Действительно, сходите, — сказала мать.

— Есть какой-нибудь парк?

— Да можно прямо на дороге. Какая разница!

— А получится?

— Там на всех магазинах опущены жалюзи. До семнадцатого числа куда ни пойдешь, никого нет.

Точно, ведь самый разгар «обона» [12]. Вот почему в Токио все как вымерло. Выходит, бар был пуст не только потому, что я заглянул туда в рабочее время.

Отец порылся на нижней полке ниши и достал оттуда перчатки. Две изрядно пользованные, старые, но их я не помнил.

— Хорошие перчатки.

— Не зря у нас были резиновые мячи.

Точно. У отца имелись и твердые мячи, но мне играть ими было еще рано, и отец не давал. А так хотелось поиграть с ним твердыми. Но он в ту пору был очень занят, и мы сыграли один-единственный раз. Он до беспамятства играл в бейсбол со своими товарищами из других ресторанов суси, а о своем единственном сыне и не задумывался.

— Ну, мы пошли.

— Давайте.

Мы с отцом вышли на улицу, но оказалось, что сыграть в торговом квартале не удастся. Действительно, большинство жалюзи опущено, да и машин стояло меньше обычного. Но даже так перебрасывать друг другу мяч в таком месте мы не могли.

— Ничего не поделаешь. Пошли туда, — бодро прошагал мимо меня отец.

Забавно. В детскую пору я считал его упертым задирой. Но оказалось, что он вполне покладистый малый: с лету оценил ситуацию и, понимая всю ее безысходность, не сдрейфил отступить и принялся с важным видом искать другое место.

Радостно от таких маленьких открытий. Мне — сорок восемь, но стоило на улице перед храмом поймать первый посланный отцом мяч, как я вдруг вернулся в свои двенадцать.

Хороший бросок, выверенный.

— Ну, ты, отец, даешь!

— Знай наших!

Пропуская редких прохожих и машины, мы почти час перекидывались мячом. На душе было легко — с каждым броском пустота от долгого отсутствия родителя словно заполнялась. Показалась и скрылась в переулке машина, и я радостно посмотрел ей вслед: современная, а за нею стоит отец.

— Едет, едет.

— Угу.

Интересно было раз за разом прижиматься к высокой ограде храма.

— Ну, что, хватит? Пошли домой? — спросил отец. — А то мать ворчать будет.

От самих его слов веяло свежестью. Меня умиляла походка отца, осанка молодцеватого мастерового, его жесты. Да, совсем не так все это выглядело в мои двенадцать.

В доме на подносе стояли тарелки с вареными стручками бобов, холодным тофу под соевым соусом, а также три стакана.

— Эх, был бы у нас душ, — опять посетовала мать.

— И куда ты собираешься его это... втыкать? — Отец, раздетый по пояс, обтирался полотенцем. Тело не загорелое, но с красивыми линиями мускулов.

Я снял рубашку и тоже ополоснулся над раковиной.

Телевизор включен. Показывают школьный бейсбол.

Вращается вентилятор.

— Хидэо, иди сюда, — позвала мать.

Я уселся между родителями, стакан наполнили пивом.

— Ты что, сегодня в вечернюю? — спросила мать.

— Ушел я оттуда, слышь? У-шел.

— Вот оно что. Опять?

— Вот только не надо упреков. Или что — у нас есть нечего?

— Так-то оно так...

— Что я, нанялся? Никто, кроме меня, лепить не умеет. Стойка и пять столов. Они мне: «В сентябре выпишется мастер, потерпи всего месяц...» А с клиентами что будет, пока я терплю? Я же не могу на всех разорваться. Налепишь наспех — потом стыда не оберешься. Клиенты ворчат. В последнее время, правда, спокойные пошли, не скандалят, но дело-то не в этом.

— Понятно. Ладно, а то Хидэо пришел...

— Сама начала.

Я был вне себя от счастья. Когда они умерли, телевизоров еще не было. И пиво, и бобы, и тофу доставались с большим трудом. К тому же вентилятор у них — новый.

Как я за вас рад, мама. Как хорошо, что вы так живете, отец...

— Брось издеваться над пивом, это же не виски, — сказал отец.

— В самом деле. Не стесняйся. Деньги у нас есть, — сказала мать.

Я залпом выпил, мать сразу же подлила из бутылки [13].

Мне захотелось купить им душ. И кондиционер. Привезти пива — да побольше. Но, пожалуй, ничего из этого не выйдет. Как в кинопавильоне: все выглядит реально, однако реальности здесь нет. Стоит мне уйти, как они вдвоем замрут, поблекнут и испустят дух.

— Выходит, ты живешь писательством?

— Да, пишу сценарии телесериалов. Солидно, да?

— Чего солидного? Писаки-то как раз жизни и не знают. Только строят из себя, а сами — ссыкуны. Если честно, терпеть их не могу.

— Ты чего такое говоришь собственному ребенку?

— Я не говорю, что он такой. Я только сказал, что они почти все такие. Малодушные писаки.