Игры рядом

кна. Вы знаете, что делают в этом округе с простолюдинами, которые посягнули на честь аристократки. Знаете, потому что любите смотреть, как потом этих простолюдинов дерут собаки. Потому что смотрите на это и… улыбаетесь. Улыбаетесь, верно, миледи?

Она неотрывно глядела на меня, и в ее чуть раскосых васильковых глазах был страх. Там снова был страх — тот самый, который я увидел в них сегодня утром, когда она пришла ко мне. И улыбка, появившаяся на ее лице, когда я замолчал, делала этот страх еще глубже… еще чище, пронзительнее.

И поэтому, когда она сделала то, что сделала, я вздрогнул. Не от неожиданности — от изумления. Это совсем не то, что делают люди, в глазах которых столько страха.

Я все еще держал ее запястье левой рукой, и она вдруг перехватила мое правое запястье своей, сжав с силой, которой я никогда бы не заподозрил в женском теле. Я держал ее, а она держала меня. И в глазах у нее был страх.

Что было в моих глазах, я не знал.

— Пойдемте, — сказала она. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Она отпустила мою руку, и я тоже разжал пальцы. Снова зашуршали юбки, когда она прошла мимо меня, грациозно и надменно, как королева мимо пажа, и я последовал за ней, не проронив ни слова.

Она отвела меня на следующий этаж, который в этом крыле замка был верхним. Здесь царила пустота — вся суета осталась далеко внизу. Мы прошли в дальний конец коридора и остановились перед низкой дощатой дверью, похожей на дверь в коморку трубочиста или мальчика на побегушках. Йевелин извлекла из складок юбки маленький, тускло поблескивавший ключ и вставила его в невидимый замок. Потом сделала мне знак войти.

Внутри не оказалось ничего, кроме деревянного ящика на полу. Единственное окно не было ни застеклено, ни зарешечено; в углу возле него, под потолком, я увидел спящую летучую мышь. Здесь не было ни обоев, ни драпировок — только грубая кладка из крупных серых камней. Больше похоже на камеру.

Йевелин встала на колени возле ящика, смахнула с него пыль подолом и откинула крышку.

Там были краски. И пергамент. А еще несколько стержней отличного грифеля. И сложенный маленький мольберт. Всё в пыли и паутине.

— Тут моя мастерская, — сказала Йевелин, и это были ее первые слова с тех пор, как мы вышли из оранжереи.

Не став спрашивать, как она может рисовать здесь, я присел возле нее. Она отодвинула мольберт и достала со дна ящика бархатную папку, скрепленную печатью. Бархат был темно-бордовым, словно в топ ее платью. Йевелин провела по нему рукой, как слепой проводит по лицу, чтобы угадать черты.

— Я давно это нарисовала, — сказала она и сломала печать.

Сухой треск разламываемого сургуча был неожиданно громким. Летучая мышь над окном пронзительно взвизгнула и, сорвавшись с места, умчалась в окно.

Йевелин раскрыла папку и вытряхнула ее содержимое на пол.

Десятки листков. Все — в черно-белых тонах. Грифель, гуашь, акварель. Только черное и белое. Лица. Очень много лиц, но ни одного живого, человеческого. Тела. Голые, совокупляющиеся,