Книга духов

Для начала я изготовила руны по типу тосканских, рельефные, с надписями белейшим мелом. Тридцать три камня я снабдила собственными надписями, двадцать семь – письменами stregha. Шесть камней – цвета черного, белого и оттенков серого – оставались без рунических надписей. Я хранила их в мешочке, доставала оттуда и кидала, как сказано выше. И… ничего не видела, ничего не могла прочесть в их расположении. Все казалось бессмысленным, непонятным. Почему? Со временем я узнала, что некоторые руны считаются мужскими, другие женскими. Несомненно, я, когда бросала, путала их. Чтобы удостовериться, я приготовила второй набор рун – на ракушках, с надписями ягодным соком. Их я бросала на подложку из песка. И снова ничего. Я отчаялась. Похоже было, что у меня нет способностей к такого рода гаданию.

Но далее, в своей третьей книге, Умбреа писала о гадании по огню:

Ровное пламя, если верить написанному, означало «нет». Взрыв каштана был ответом положительным; искры складывались в рисунок, легко понятный ведьме. Так, искры, взлетающие вверх, – это изобилие и благополучие. Искры летят вниз – упадок.

Искры справа от ведьмы – кто-то придет.

Слева – потеря.

Искры летят прямо на гадальщицу – опасность.

В ночь, когда я сожгла Бефану на берегу при лунном свете, искры подхватил соленый бриз. Распавшись на два равных пучка, они брызнули направо и налево, но потом закрутились вихрем и потянулись красными перстами к моим голым коленкам.

Кажется, я поняла ответ: «Она придет. Она уйдет. И мне будет угрожать опасность».

И вот я стала ждать. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Прошло три месяца или больше.

Встретиться с предстоящей опасностью тет-а-тет мне было страшно, поэтому я попыталась призвать к себе друзей (одни были мертвы, другие живы, но далеко), для чего прибегла к единственному знакомому способу – в саду между деревьями развесила медные колокольчики. Может, мой призыв услышит отец Луи, с которым я в последний раз виделась в Марселе. Или Мадлен, если она по-прежнему слетает к одержимому плотью человечеству. (В этом я сомневалась.) Или даже Мама Венера. Всех троих я выкрикивала по именам, но никто не явился. Вскоре я отказалась от всех книг, от всякой надежды и сказала себе, что в огне Бефаны не видела ничего, кроме обыкновенного пламени. Днем я спала, долгими-долгими ночными часами пьянствовала (да, я предалась пороку), а на заре вновь впадала в сон без сновидений.

И вот в один из осенних дней, когда я, изнемогая от жары, лежала в постели и прислушивалась к перестуку дождевых капель (крыша прохудилась, это было ясно), до меня долетели звуки, каких я не слышала годами, – упорное звяканье колокольчика у задней двери.

Вначале я решила, что ослышалась. Верно, это дурит мне голову гром или треснувшая ветка. Но звук повторился, и я спрыгнула с несвежей постели, зная, зная точно: это она.

Перепрыгивая через ступени, я скатилась по ветхой лестнице. Но когда я открыла дверь… на пороге показалась не Селия; нет, это был Йахалла. Нищий семинол, торговавший неизвестно чем. Он промок, но был трезв, кожа приобрела оттенок остывающего пепла. Одет он был не как индеец и не как белый. (Мой вид тоже не отличался презентабельностью.)

– Ха! – произнесла я. – Что у нас сегодня? Небось дрова для нынешних жарких ночей.

Не дожидаясь ответа индейца, я отступила, чтобы захлопнуть дверь. Но тут мне бросилось в глаза, что у него за плечами нет вязанки дров, нет при нем и тележки с апельсинами, которые он жарил на прицепленной тут же жаровне и, смазав медом, продавал.

– Что тогда? – спросила я. – Говори!

От долгого одиночества я сделалась нетерпеливой. От внезапного разочарования к глазам подступили слезы.

Йахалла вытянул шею вправо, потом влево, потом его темные глаза уставились поверх моего плеча в дверной проем. Всмотрелся в меня. Пристально. В его взгляде возник вопрос, который он изобразил мимикой:

Поднес скрюченные указательные пальцы себе к лицу, к глазам. Я не поняла, и он, шагнув в сторону, сорвал с вьющегося куста у меня на ограде две ипомеи. Их он тоже поднес к лицу – к глазам.

– Она ушла, – объяснила я. – Пропала.

– Нет, – с ударением произнес он. – Нашлась.

Индеец Йахалла долгое время находился в подчинении у компании вискарей – белой швали, торговавшей чересчур забористым спиртным. В тот день, когда он ко мне явился, от него вовсю разило. Я провела его внутрь, в гостиную. Он промок и трясся, потому что, хотя день был жаркий, ливень лил холодный. Я разожгла очаг, но поленья только дымились и шипели и никак не разгорались.

Я села и всмотрелась в Йахаллу. С воином, благородным индейцем, описанным мистером Фенимором Купером, он не имел ничего общего. Это была жалкая опустившаяся личность, его красные глаза не отрывались от буфета, где он заметил графин с портвейном. В конце концов я налила ему стакан, и Йахалла заговорил – на мускоги, но также на испанском и на английском, нарочито ломаном. Однако вскоре я вытянула из него наиболее удобопонятную речь, после того как безжалостно закупорила графин и отказалась наливать больше, пока…

– Они знают о Цветочном Лице, – сказал он. – Ищут ее.

– Кто о ней знает?

– Индейцы и торговцы. – Он изобразил мимикой, как кого-то хватают. И снаряжение ловцов: винтовки, кандалы и прочее.