И любовь их и ненависть их (СИ)

А потом мне невзначай пришло в голову, что иногда сердечные приступы бывают от сильного волнения или испуга. И что же могло так испугать Аньку? Хотя, впрочем, что я вообще знала об Анькиной жизни? Ничего. Вывод можно было сделать только такой — тех, кто был на чердаке, стало на одного меньше, и, занеся случившееся в реестр своей памяти, я перестала об этом думать. В то время я была по уши завалена работой и учебой и на похороны не пошла.

Смерть Аньки была единственной значительной вехой в том феврале, но февраль короток — не зря в нем 28 дней — по-моему, это самый гнусный месяц в году. И прошел февраль, и родился март, и холод начал понемногу спадать, и, как говорится, ничто не предвещало беды. В один из вечеров я сражалась с контрольной по английскому, и пыталась одновременно сготовить ужин и выучить группу перфектно-длительных форм, и у меня заходил ум за разум, и тут зазвонил телефон.

Витька говорил непривычно быстро и жестко, таким голосом, каким говорят люди, попавшие в серьезную неприятность. Я его даже не сразу узнала, настолько чужим был этот голос. Он сказал, чтоб я приехала в «Три пальмы», заведение где-то в нашем районе, и начал подробно объяснять мне, как туда попасть, а я пыталась перебить эти объяснения и довести до его ума, что приехать никак не могу и вообще не собираюсь — с какой такой радости?! И тогда Витька сказал, что может мне придаст ускорения то, что нас уже меньше на два, и я вылетела из дому как ошпаренная и только на улице сообразила, что выскочила в домашних тапочках, и пришлось вернуться, чтобы переобуться.

В «Трех пальмах» действительно оказались три пальмы, довольно чахлых, а вот вместо пустынных аравийских земель были столы, люди, бутылки и песенки российской эстрады — из тех, в которых много шума и мало смысла. Витька был там же и тянул пиво из большого стакана. Он спросил, не буду ли я чего, ушел и вернулся с чашкой капучино. Я протянула ему деньги, но Витька отпихнул их и сказал, чтоб я не валяла дурака. И тогда я спросила «Кто?» и он, как-то странно посмотрев на меня, ответил, что Шурка повесился.

Понимаете, уже тогда я мельком подумала, что кто-то наверху словно вспомнил о нас и теперь сбивает щелчками по одному. Но, еще раз повторю, подумала мельком, потому что не была мистиком и не увидела в новой смерти ничего, кроме случайного совпадения. Наркоманы кончают с собой сплошь и рядом, а в том, что Шурка им был, сомневаться не приходилось. Но Витька все смотрел странно, как будто у него внутри застряла какая-то тайна, и он никак не мог ее оттуда вытащить, и я спросила, уж не думает ли он, что Шурку убили? Витька покачал головой — нет, в тот момент, когда Шурка зашел домой, его брат оттуда вышел, и в доме никого не было, а живут они на четвертом этаже, и брат полчаса стоял перед дверью квартиры, болтая с какой-то подругой, и за это время изнутри не донеслось ни звука. А когда он вернулся, то Шурка был уже мертв. У них на кухне рос огромный плющ, заплетший почти весь потолок, и Шурка залез на стол и отодрал от потолка несколько длинных плетей. Вы знаете, в старых домах высокие потолки, а на кухнях колонки и такие толстые трубы. Шурка обмотал плющ вокруг трубы и вокруг своей шеи и покончил со своим пребыванием в этом мире.

— Это невозможно, — неуверенно сказала Лена и посмотрела на подруг, ища поддержки, но в их взглядах была только откровенная досада, потому что Лена опять помешала рассказу. — Плющ бы порвался. Да и трубы в старых домах, они…

— Я тоже об этом подумала, но позже, — кивнула Марина, — а пока что мы с Витькой смотрели друг на друга, и наши лица были зеркалами одной и той же мысли — о более нелепом способе самоубийства мы не слышали. И в этом была некая символичность: когда-то Шурка вместе с нами уничтожил цветы и из-за этого погиб человек, теперь же цветок уничтожил его. Мог ли Шурка раскаяться в содеянном когда-то и именно поэтому избрать такой способ? Нет, я отвергла эту мысль, потому что она показалась мне еще более нелепой, чем виселица из комнатного плюща. Я была с Шуркой в одной стае четыре года и я видела и слушала его в феврале, много лет спустя. Говорят, о людях нельзя судить поверхностно, по одному лишь взгляду, слову, движению, но я была уверена, что не ошибаюсь — Шурка Кабер был крепким домом — не из тех, в которых совесть открывает дверь с ноги.

Витька пробормотал, что Шурка умер позавчера, и ему пришлось целый день проторчать у его дома в обществе вездесущих старушек, чтобы разузнать все подробности, но я не слушала его толком, потому что вдруг вспомнила об амариллисах рядом с мертвой Анькой. Словно кто-то оставлял знаки своего присутствия, словно кто-то хотел, чтоб мы вот так помнили о том, что сделали. И я сказала об этом Витьке, а он ответил, что не верит в совпадения — слишком уж часто они прикрывали закономерность. Он выглядел мрачно и нездорово — видимо, смерть Шурки потрясла его больше, чем можно было предположить, и тут я просто так, в шутку, сама не зная отчего, спросила, уж не думает ли он, что ребят убили цветы?

Помню, как Витька тогда посмотрел на меня. Посмотрел так, словно он смеялся и умирал одновременно. Так, словно я только что отпустила самую удачную шутку в своей жизни и так, словно я только что всадила нож ему в спину. Он смотрел несколько секунд, а потом его взгляд потух, и Витька спросил: похож ли он на идиота? Я ответила, что не очень, а он сказал — это хорошо, потому что ему приходила в голову такая мысль. Больше он ничего не успел сказать, потому что к нашему столику подсела Юлька с прозрачной чашкой глинтвейна, в котором плавал кусочек лимона, и я вздрогнула, потому что не заметила, как она подошла.

— Маринка, привет. Значит, и тебя это задело, — сказала Юлька и поднесла к губам чашку, глядя на меня сквозь ароматный глинтвейновый парок. Она не поздоровалась с Витькой — следовательно, они уже сегодня виделись, и я вдруг подумала: а не крутят ли они роман? И удивилась тому, что в душе шевельнулось чувство, которое в народе называют «жабой». Понятие собственности — одно из доминирующих в нашей жизни.

Юлька бросила одно-два замечания относительно Шуркиной смерти, и оказалось, что она настроена так же, как и Витька. Она говорила, говорила, а я смотрела мимо нее и думала… Сказать, что я тогда видела? Не бар «Три пальмы», не Витьку с Юлькой. Я видела Шурку: как он заходит на кухню — может, чайник поставить, хотя нет, скорее всего, он лезет в холодильник, а плющ наблюдает за ним с потолка, как затаившаяся змея, смотрит на его согнутую спину. Я видела, как Шурка выставляет на стол какую-то снедь, а плющ отделяет побеги от потолка и ползет-шуршит к трубе и обматывает ее и сплетается, а Шурка ничего не слышит, потому что он, может быть, только что, как говорят, «раскумарился», и ему на все наплевать. Я видела, как Шурка подходит к плите, и тут длинные, сплетенные воедино побеги падают с трубы и обвиваются вокруг его шеи и натуго сдавливают ее — так быстро, что Шурка не успевает вскрикнуть. И я видела, как они тянут его наверх — тянут и давят, и Шурка дергается все реже и реже, как механическая игрушка, у которой кончился завод… А потом я тряхнула головой и сказала себе, что у меня больное воображение. И если даже и предположить на секунду, что Шурку задушил плющ, этакий вечнозеленый питон, чего быть не может, то что же тогда увидела Анька? Амариллис, вылезающий из горшка? Тянущий к ней свои листья и колокольчатые цветы, как приглашение на бал, с которого ей не суждено вернуться? Господи, да рядом с такой версией и Кинг, наверное, показался бы документалистом, не смотри на меня так, Ира.

И вот тогда я вспомнила лицо Леры, когда она летела навстречу смерти. Память разглаживает зрительные детали воспоминаний, как волна узоры на песке, и я уже плохо помнила черты этого лица, но ненависть, которую была на нем, я запомнила навсегда. И впервые подумала: а возможно ли такое, чтобы ненависть пережила своего хозяина? Ведь может же солнечный луч, сфокусированный в линзе, разжечь костер, и огонь будет гореть уже без помощи линзы. Что, если Лера стала такой линзой, и ненависть воспламенилась и уже может жить самостоятельно и Лера ей для этого не нужна? Что если она теперь будет по очереди выдергивать нас из жизни, как рыб из садка? Ведь, в сущности, мы так мало знаем об устройстве мира, в котором живем. Ведь было же доказано, что растения могут реагировать на музыку, на отношение к ним. А что, если они умеют и ненавидеть. Что, если они вступили в симбиоз с некой силой и теперь охотятся на нас? Повторяю, тогда я не была мистиком. Но я делала допущения.