Чудовище Франкенштейна

Мне хотелось раствориться в ней, забыв о своем мрачном уродстве.

Я поминутно себя одергивал, сознавая, что еще не умею отличать страсть от насилия. Она была пташкой, которую легко спугнуть, а еще легче раздавить. Я решил внимательно следить за ее реакцией.

Я осторожно принялся ее ласкать. С мучительной медлительностью я целовал и одновременно раздевал ее. Наконец косынка, юбка и блузка, туфли, чулки и нижняя юбка были на полу. На ней осталась лишь сорочка — когда-то кружевная, а теперь изношенная до дыр. Мирабелла потупилась, и я уж подумал, что мои назойливые прикосновения насторожили ее. Но едва я остановился на пару секунд, как она посмотрела мне в глаза, кивнула, притянула к себе мое лицо и поцеловала.

Снаружи послышался грубый крик, и дверь распахнулась.

— Вот он! Вот ваш дезертир!

Уолтон.

Из-за спины у него выскочило полдюжины австрийских солдат с шашками наголо. Я сразу понял, что черной тенью из моего кошмара был Уолтон.

Мирабелла попыталась встать. Наверное, она не поняла слова «дезертир» и решила, что ее богатые похитители прислали за ней солдат.

— Изнасилование! — завопил Уолтон.

Австрийский капитан — тот самый, что оскорбил Лучио, — выхватил пистолет.

— Отпусти женщину, — скомандовал он, но, присмотревшись ко мне, скривился. — Это не мой солдат, — сказал он Уолтону, а затем мне: — Кто ты такой?

— Лучше спросите: чтоты такое? — Глаза его затуманились: десятилетняя погоня наконец-то подходила к концу.

Я встал. Капитан в изумлении открыл рот. Солдат схватил Мирабеллу и оттащил ее в сторону. Она била его по лицу, пытаясь освободиться.

На один страшный миг отчаянные телодвижения Мирабеллы отвлекли капитана, и он повернулся к ней. Мирабелла вырвалась из рук солдата и вернулась под мою защиту. Уолтон вышел из оцепенения, выхватил у капитана пистолет, прицелился в меня и выстрелил…

Бездыханная Мирабелла упала в мои объятья.

Застыв от ужаса, капитан уставился на ее тело. Уолтон выскочил вперед, бешено жестикулируя.

— Взять его! — заорал он. — Вы не представляете, на что он способен!

— Женщина…

— Женщина мертва! И если они были вместе, она заслуживала смерти!

Его жестокие слова побудили меня к действию. Я кинулся на него, не выпуская из рук Мирабеллу. Решив, что я собираюсь удрать вместе с ее телом, капитан завопил:

— Не дайте ему уйти!

Его люди мигом окружили меня, перекрыв путь к выходу и туда, где стоял Уолтон. Я положил Мирабеллу на пол и с криком вступил в бой.

Нечасто я с такой радостью предавался жестокости: я ослеп, онемел и оглох от нее. В ту ночь у людей не осталось лиц: лишь глаза, которые следовало выдавливать, и кости, которые нужно было ломать, дабы прорваться к Уолтону. Он оробел и спрятался за стеной окровавленной плоти, а затем, поняв, что в руки я не дамся, тихонько скрылся.

Пока я пишу это, перед моим мысленным взором мелькают лица: брат Франкенштейна, его друг, невеста, он сам, изнуренный роковым недугом; безымянные лица тех, кто, подобно австрийским солдатам, невольно встал на пути моей ярости. И даже сотни тел, ставших частью моего тела, громко предъявляют мне обвинение: «Ты — мертвец».

И вот теперь Мирабелла. Я избит и покрыт синяками, но руки мои обагрены ее кровью.

Солдаты отступили и взяли здание в кольцо, чтобы стеречь меня, дожидаясь подкрепления. В эту минуту покоя я встал на колени рядом с Мирабеллой и взял ее на руки. Она была еще теплая.

— Проснись, — прошептал я. — Это всего лишь кошмар. Я здесь. Ты цела. Со мной тебе ничего не грозит.

Она единственная пробудила во мне нежность, единственная окружила меня лаской. Я одел ее, как мог, не желая, чтобы чужие люди, думающие о ней дурно, видели ее обнаженной, а затем уложил ее тело на груду тряпок, служившую нам постелью. Нежно поцеловал ее в губы, глаза, щеки; поцеловал шрам на шее, столь похожий на мои рубцы. Когда я целовал ее, бусы негромко и жалобно позвякивали, словно музыка исходила от нее самой, а не от крошечных бубенчиков, но ее уже не было в живых. Я осторожно снял бусы с ее шеи, где они провисели так недолго, и намотал на запястье.

Я взял плащ, перо, дневник и книгу, поцеловал Мирабеллу на прощанье и ушел из звонницы навсегда.

26 мая

Что за блажь нашла на меня? Я возомнил, что могу подобрать крошки на празднике жизни! Все эти десять лет лишь тонкий слой чернил удерживал меня от безумия. Теперь мне необходимо искупаться в них, пройти крещение чернилами, дабы спасти свою душу…

27 мая

Меня настолько пленила возможность человеческой жизни, что я не заметил предостережений. Кто-то долго пялился на меня во дворе Палаццо, на Лестнице гигантов, под горгульями, где я в одиночку просил подаяния. Я не придал этому значения. Я был огромный и уродливый даже под плащом, и на меня всегда таращились. Я даже не поднял головы, чтобы посмотреть, кто там стоит. А ведь тогда жена Лучио говорила об иноземце, пристававшем к людям с расспросами. Но я не слышал ее слов. Лишь видел ее волосы в отблесках пламени.

Я пишу это в соборе Святого Марка. Вчера тут было темно, если не считать парочки оплывших свечей. На рассвете священники в почтительном молчании прошагали к алтарю и отслужили мессу. Я съежился на коленях, вжимаясь в скамью: еще один нищий, мечтающий об искуплении. Латинские песнопения кончились, все свечи задули, оставив лишь алтарные, но я оставался на коленях, пока церковь не опустела. Боковые часовни погрузились во мрак. Меня могли прогнать, но никто бы не удивился, обнаружив нищего у подножия престола. Возможно, я здесь не просто ищу убежища, а надеюсь на милосердие и утешение, которое черпают старухи в беспрестанном щелканье четок.

Но для меня нет ни милосердия, ни утешения. Единственный мой бог — мой отец, и он мертв.

Позже

Уверенный, что Уолтон вернется к углу, где я просил подаяния, я отбросил перо и бумагу и выбежал из церкви. Он наверняка должен быть на том самом месте. Наконец-то я сожму ему горло, увижу, как вылезают из орбит его глаза, почую его страх. Я услышу его предсмертный хрип.

Я мчался по улицам и проулкам, и мои шаги отдавались таким гулким эхом, словно я возглавлял стадо диких слонов. Я был весь во власти первозданного гнева.

Его там не было. Запыхавшись, я ходил взад и вперед, обуреваемый яростью.

Я жив.

И Уолтон жив.

А Мирабелла мертва.

Горгульи смеялись надо мной. Я запрыгнул на здание и стал молотить кулаком по угловому лику, пока кожа не слезла с руки, кровь не смешалась с каменной крошкой, а рога и рыло статуи с треском не отвалились. Я запустил окровавленные пальцы в узкие щели с обеих сторон и потянул скульптуру на себя. Цемент наконец раскрошился под моим натиском, камень поддался и выпал вперед. Я начал изо всех сил лупить им по стене. Уродливый лик был и то благообразнее моего. Я не успокоился, пока он не рассыпался на сотню осколков. Глаза, две темные полости, испачканные кровавыми отпечатками моих разбитых рук, разбились последними.

С Мирабеллой я думал, что смертоубийство для меня позади. Какая глупость, какая гордыня! Смерть — моя естественная стихия, мои плоть и кровь. Довольно мешкать. Я убью Уолтона. Стану бессердечным извергом, каким он меня представляет. Ради одного человека, Мирабеллы, я хотел заключить мир со всем родом людским. Но Уолтон отказал мне в этом. Раз я не могу внушать любовь, буду вселять страх. Отныне месть станет для меня дороже пищи или света. Возможно, я погибну, но сперва Уолтон проклянет солнце, взирающее на его страдания.

29 мая

Слепая ярость оборвала мои последние слова, написанные обагренными пальцами. Но сегодня я испытываю потребность вновь взяться за перо и составить план.